Читаем без скачивания Рыжаковский пустырь - Василий Брусянин

— Ага, фискал, теперь мы с тобой расправимся… — без злобы в голосе сказал Снегирёв.

— Казнить его! — выкрикнул кто-то.

Кузька не смутился и не испугался и даже хохотал, раскрывая большой рот и сужая голубые глазки на веснушчатом лице.

Кузьку повели, а он думал: «Вот сейчас предстоит одна из обычных шуток. Господские дети за провинность заставят его проделать какую-нибудь смешную шутку, и он должен будет исполнить всё, что они прикажут. А после смешной шутки всё забудется, и он опять будет их равноправным товарищем».

— Иди… Иди… — подталкивали его сзади.

И он шёл, связанный по рукам верёвкой, вдоль широкой канавы к прудку, где водятся тритоны и головастики. Кузьке представлялось, что вот приведут его к пруду и заставят войти в мутную воду выше колен. Потом он должен будет, как это проделал неделю назад, наловить головастиков и брать их по одному в рот, а потом выплёвывать. Кузька с замечательным искусством проделывал этот смешной номер своего подневольного шутовства: забирал в рот головастика, живого и холодного, слегка сдавливал его губами и как косточку от вишни выплёвывал, подняв лицо кверху.

Миновали прудок с головастиками, и Кузька подумал, что, должно быть, на этот раз товарищи применят к нему более серьёзное наказание. Должно быть, его заставят ходить босыми ногами по крапиве, которая растёт за прудком, там, где стоят старые и большие берёзы. Этого наказания Кузька уже не любил и считал высшим и строгим приговором. Но он готов был претерпеть и это наказание, лишь бы только товарищи не исключали его из своей среды и не гоняли играть к детям мещан.

Дойдя до берёз, Кузька заволновался и серьёзно надумал протестовать и попытаться вырваться. Ему вдруг пришла мысль, что если его уже наказал Женя своею властью и разбил нос, то наказания этого довольно… И он поджал ноги и силился опуститься на землю… Руки, державшие его, напряглись, и он почувствовал, как его подняли от земли и понесли… Несли с шутками и смехом, и это ободряло Кузьку и сглаживало в нём зарождавшееся неудовольствие. И он начал дурачиться, то притворяясь плачущим и боящимся казни, то вдруг делал лицо своё негодующим с нахмуренными бровями…

— Казнить… казнить его! — с улыбкой на лице кричал Снегирёв.

— Казнить через повешение! — вторили братья Холодильниковы.

— Повесить его на берёзе как изменщика товарищеским правилам! — деланно-серьёзным тоном кричал и Женя Савичев.

Кузька повеселел. Он сообразил, что наказания хождением по крапиве босыми ногами не будет. А просто возьмут его товарищи, подведут к какой-нибудь берёзе, прочитают в бумажке наказание и сделают вид, что вешают… Ведь проделали же они это дня три назад над одним из Страннолюбских, когда тот не захотел исполнять правил игры в футбол. И ничего худого от этого Страннолюбскому Коле не было… Повозились у берёзы, посмеялись, покричали и опять пошли играть все вместе в футбол.

У старой дуплистой берёзы с искривлёнными ветками и обнажёнными корнями дети-каратели остановились. Кузька теперь уже не вырывался из рук и не хотел бежать, а стоял смирно с деланно-печальной миной на лице. Потом ему вдруг стало весело, и он захохотал…

— Тише… Тише… Выслушайте приговор! — крикнул Холодильников-старший и полез на берёзу.

Немного отступив от остальной группы ребят, Снегирёв вынул из кармана куртки какой-то клочок бумаги и стал читать:

— По решению военного суда на Рыжаковском пустыре, мы приговорили Кузьку Свищова к повешению за фискальство…

— Казнить, казнить его! — кричал Холодильников-старший, сидя верхом на толстом суке берёзы и перекидывая через сук тонкую и длинную верёвку.

Снегирёв сделал из верёвки петлю и накинул её на шею Кузьки. А тот всё с той же деланно-печальной миной на лице повторял:

— Пощадите… Пощадите… Никогда не буду…

И все смеялись, и смеялся он, кучеров сын…

Потом он поднял руки и хотел было снять с шеи верёвку. Он почувствовал, что петля уже очень больно стягивает ему горло, так что дышать становится трудно, и вдруг как-то затошнило…

Дальше он уже ничего не помнит, что было…

Оба Холодильниковы, Снегирёв и Савичев, приседая к земле, тянули верёвку вверх, тянули дружно, пыхтя и надуваясь…

И поднималось Кузькино тощее тело кверху, к суку старой берёзы… И крутились его вытянутые ноги волчком, — то вправо быстро закрутятся, приостановятся и начинают раскручиваться влево… Руки его вытянулись вдоль тела… Голова с шеей, затянутой петлёй, откинулась назад… На лицо упали красно-кровавые лучи заходившего солнца… Широко раскрытые глаза стали стеклянными, точно вывалиться хотят… Изо рта вывалился длинный и широкий красный язык…

Увидали дети красный вывалившийся язык Кузьки и со страшными глазами бросились бежать от берёзы… Бежали вдоль канав, спотыкались и вновь бежали… Бежали Рыжаковским пустырём молча и поспешно.

Дальше, дальше от страшной берёзы…

Поздно вечером отец Кузьки сидел на кухне у стола и бранил Кузьку, — почему он так долго шляется по ночам…

— Господские дети вернулись по домам, а он… на-ко поди, всё ещё шляется… Погоди, дьяволёнок, я тебя… Придёшь… Придёшь…

А Кузька висел на старой берёзе на Рыжаковском пустыре… Висел, высунув потемневший распухший язык и расширив большие стеклянные глаза, обращённые к тёмному, облачному небу…

1915