Читаем без скачивания Цинковая свадьба - Инна Тронина

Я еду к метро, к круглому павильону. Там я была вчера, и перед тем много-много раз. Я слышу, как плачет сын, потому что мама оставила его в земле, ночью. Я вижу, как ты хмуришься и хочешь сказать мне, что тогда нельзя было поступить иначе. Я и сама знаю, что иного выхода не было. События развивались так, что ты попался в невидимые силки, друг мой и муж. Я еду по Звенигородскому шоссе от Ваганьковского кладбища, где тебя великодушно похоронили вместе с сыном, хоть ты и был уничтожен за отступничество. Тебя сначала убили, а потом простили. Даже спрашивали меня, не нужна ли нам с дочерью какая-нибудь помощь. Я промолчала, давая этим понять, что не принимаю их подачку, не смиряюсь и буду мстить…

Я еду и удивляюсь – дома те же, что и всегда. Серое вечернее небо, весенняя грязь, урны, мусор, ларьки, голые деревья, людская толчея. К вечеру мне становится легче, потому что тучи лиловеют, и в окнах тяжеловесных пресненских домов зажигаются огоньки. Мне удивительно вспоминать, что здесь еще совсем недавно стреляли, улицы заволокло дымом пожарищ, а по асфальту текла кровь. Нет, это кошмарный сон. Я сейчас вернусь домой и увижу там тебя… Я знаю, Андрей, что это невозможно. Именно потому, что вы с сыном лежите в земле, я верю, что ОНО было…

А те, ради кого ты пошел на смерть, живы и свободны. Для них наступила весна. Они обняли своих жен и детей. В их домах сейчас уютный апрельский вечер, мир и покой. Ты же, враждебно-нейтральный, не связанный с ними никакими обещаниями, вдруг ринулся в самую гущу той заварухи, и мне уже тогда стало жутко.

Я чувствовала, что ты не владеешь собой, находишься как будто под гипнозом, под гнетом чужой, более сильной, чем твоя, воли. За несколько дней до гибели ты уже не принадлежал себе. Мое сердце рвалось в «Белый Дом» за тобой, и первый раз мы там были вместе. А во второй раз ты уехал потихоньку. Когда вернулся, я уже знала – самое страшное случилось. Я имею в виду не выстрелы, нет. Ты там совершил то, за что убивают. Переступил черту, за которую обратно шагнуть нельзя. Ты уже не мог покаяться и взять свои слова, свои дела обратно; но ты и не собирался это делать. Я так и не поняла толком, что тебе нужно было за кольцом оцепления, за «спиралью Бруно» и армейскими грузовиками, в огромном мертвом доме с темными провалами окон. Ты хотел поговорить со мною обо всем подробно, но не успел, потому что зазвонил телефон. Твой приятель успел сказать, что к нам в Кунцево по твою душу выехал киллер с подстраховщиками, и у них имеется на твой счет четкий приказ.

Странно, что убийца пощадил нас с Эрикой; должно быть, испугался возможных осложнений из-за комендантского часа. А потом я узнала, что тот парень, который звонил тебе, был убит спустя два дня…

Я подъезжаю к круглому павильону, паркую машину, выхожу. Продавцы в ларьке меня знают, радостно приветствуют. Несколько раз я ночевала здесь с девчонками-продавщицами, и они были довольны – все-таки с лишним человеком не так страшно в темноте. Я ничего не боюсь и вселяю в них уверенность. Но сегодняшнюю ночь я проведу у ограды кладбища, потому что нынче наш с тобой «медный» праздник. Правильно, что медь снится к слезам. А «цинковая» свадьба оказалась поистине роковой, хоть и не запаивали тебя в цинк, а хоронили в гробу из полированного дуба. Ты лежал такой красивый на белой атласной подушке, под кружевным покрывалом, весь в цветах и венках. Слово это – цинковая – жжет мне сердце. Я часто вижу тебя во сне – бледного, гладко причесанного, очень мертвого. Крахмальный воротник сорочки – под горло, губы совсем серые; черты лица заострились, щеки запали. Я знаю, что на твоей голове два искусно замаскированных гримом пулевых отверстия, а еще два – под пиджаком, на груди.

А рядом с большим сияющим ящиком стоит маленький, как кукольная коробка. И там лежит крошечный человечек в красивом чепчике. Он похож на спящего; только ротик его плотно сжат, как у взрослого. Я наклоняюсь и целую родное личико; и на моих губах навечно остается холод. Три дня назад это было детское, нежное, сладкое тепло…

Итак, в руках у меня бутылка водки и «Твикс». Мне обязательно надо выпить, Андрей, иначе сердце разорвется. Фонари над моей головой светят неярко, размыто, как ТЕ фары. Заляпанные камуфляжными пятнами военные грузовики ползут и ползут прямо на меня, и я беззвучно кричу – каждую ночь, просыпаясь в холодном поту. И сейчас вспоминаю ТЕ фары, от света которых слезились глаза, когда мы пробирались между колесами и кузовами в «Белый Дом». Знать бы тогда, чем все закончится… Трупом надо было лечь, но не пропускать тебя. Но тогда мне самой очень хотелось там побывать, самой понять, что происходит. Мы с тобой слышали множество взаимоисключающих мнений, а нам хотелось иметь свое собственное.

Я ощущала себя в первую очередь историком, и поэтому пошла туда. Тогда я была историком. А сейчас я психически больная женщина, неуклонно сползающая к алкоголизму, потому что охотно опохмеляюсь по утрам. Я не верила, что такое может случиться со мной, а сама спилась быстро, как все бабы.

Я открываю бутылку и припадаю к горлышку. Меня никто не видит, я сижу в машине, и поэтому не стесняюсь. Перевожу дыхание, откусываю половину палочки «Твикса». Через минуту мне становится тепло, и боль стихает. Я рву ворот кожаной куртки, потому что не могу дышать; и тут же ком уходит из горла вместе со слезами. Я пью опять, сама презирая себя за это. Еще немножко, и порядок. Ты не сердись, Андрей, я еще не совсем…

Видишь, мое обручальное кольцо на левой руке. Твое – у меня на шее, вместо креста. Почему небо оказалось столь немилосердно к нам и одновременно благосклонно к погубителям? В нагрудном кармане у меня лежит соска-пустышка нашего сына. Когда ты всего одну секунду, прошитый автоматной очередью, стоял с ребенком на руках, пустышка откатилась в угол. Я сразу же бросилась туда, сжала соску в кулаке – резина и пластмасса еще хранили тепло, запах, память. Нашему мальчику насквозь пробило голову, и рану едва удалось закрыть чепцом.

Вот наконец-то внутри разливается сладкий жар. Спирт с шоколадом – единственное, что мне еще приносит облегчение. Я расстегиваю куртку, из внутреннего кармана достаю крошечный пистолетик «Беретта», твой подарок. Глажу его, целую табличку на рукоятке: «Дарии побеждающей». Это я – Виктория по-латински, Ника – по-гречески. Мое имя, русифицированное, огрубленное, но изначально красивое, персидское – Дария, потом тебе понравилось. Спасибо за подарок! Этот пистолет несколько раз выручал меня, когда я коротала ночи с продавцами в ларьках, и здесь, в автомобиле. Ты оформил для меня разрешение на оружие, все предусмотрел. Ко мне никто не посмеет безнаказанно пристать ночью. Я вооружена, и поэтому неуязвима. Ты-то меня поймешь. Мы с тобой всегда понимали друг друга. Ближе тебя у меня не было никого за всю жизнь; даже с родителями мне не было так легко, интересно, спокойно.

Почему-то мне каждую ночь снятся собачьи бои, на которых мы присутствовали, когда тебе нужно было «перетереть» очередное дело с дружками-бандитами. Визг, рычание, песья кровавая слюна до сих пор заставляют меня содрогаться от ужаса и отвращения. Когда ты погиб, лежал весь в крови, запрокинув голову, я вспоминала тех несчастных собак. Наверное, грызущиеся между собой люди ничем от них не отличаются, разве что величиной ставок – у вас они были выше, чем у питбультерьеров.

Андрей, я больше не работаю – не могу и не хочу. Та частная гимназия, где я преподавала историю, обанкротилась. Я живу сейчас в своей машине, сиреневой «Классик Шевроле-Каприс». Около руля ты прикрепил стереофотографию моста «Золотые ворота», что в Сан-Франциско. Мы с тобой там так и не успели побывать. Эрике лучше сейчас пожить с бабушкой. Согласись, что мать не всегда положительно влияет на ребенка; по крайней мере, я так считаю. Иногда и Татьяна Леонидовна снисходит до того, чтобы побыть немного с внучкой, но делает это с таким видом, что я готова провалиться сквозь землю.

Первое время я ждала, что она заговорит со мной о наследстве. Потом поняла, что ты давно уже обсудил этот вопрос со своей матерью. Вообще-то ты часто повторял, что уже написал завещание, и потому скандалов, в случае чего, в твоей семье не будет. «Средний век бизнесмена – три с половиной года, по максимуму – семь лет. Надо, чтобы твоя гибель в любом случае не стала катастрофой для близких. Нас убивают постоянно и безжалостно, и потому семья должна быть готова к этому…»

Все верно, все правильно, Андрюшенька. Несмотря на совсем еще молодые годы, ты был влиятельным, с детства – умным и волевым. Перспективнейший бизнесмен, делец и «авторитет», ты вдруг сделался подростком-максималистом. Забыл, что у тебя есть жена, дети, родители. Ты повел себя как шпана-детдомовец, которому нечего терять, хотя знал, на что шел. Я упрекаю тебя и одновременно обожаю за этот поступок. Лично я не рискнула бы сделать это. Кстати, ты в те дни все время держался за лоб. Наверное, у тебя сильно болела голова, но ты, как всегда, скрывал свои страдания.