Читаем без скачивания Сто дорог к истине. Сборник участников V-ого Всероссийского фестиваля русской словесности и культуры «Во славу Бориса и Глеба» - Сборник

Мама с бабушкой сели ужинать.

Накладывая котлеты, бабушка предложила добавить сметаны, но мама торопливо отказалась. «Со сметаной-то вкуснее», – пыталась уговорить. «Нет уж, спасибо», – усмехнулась мама. Бабушка, вспомнив с каким аппетитом кушала Олеся эти котлеты, с болью о чем-то непоправимом подумала, что слишком поздно уже что-то говорить. Дочь ее больше не слышит. Но чувство кровной и никем не отменяемой власти матерей над своими детьми было сильнее всяких мыслей.

– Нормального тебе мужика надо… У Надьки Топтыревой сын ведь давно уж развелся. Работящий, здоровый мужик, матери слова лишнего не скажет.

– Мамааа, – басом протянула мама.

– Ну это по ее вине развелся-то, она шалавила от него. А что мама? Ребенку отец нужен, а не твои ушел-пришел.

– Уж лучше ушел-пришел, чем как вы с папой жили, – отрезала мама.

Бабушка молча взяла со стола соль и, не торопясь, насыпала себе в тарелку. Мама искоса наблюдала за ней. Бабушка принялась за свою котлету. Прошло несколько минут. Дожевав последний кусочек, она прервала молчание.

– А кто сказал, что жизнь легкая-то будет? Всякое было, что уж греха таить. И гулял дед, и пил. Но терпеть ведь вместе надо, а не к другим мужикам в отместку убегать.

– Терпееть? – удивилась мама. – А ребенка тебе своего не жалко было? Когда папа меня ремнем хлестал? Когда он ко мне в школу пьяный ввалился? Нет, тебе не было меня жалко, ты и не спрашивала, как я себя чувствую!

Бабушка осторожно прикрыла дверь из кухни. Так у двери и осталась, не садясь.

– Только его жалела и около него бегала, Коленька, Коленька… – уже тише закончила мама.

Мама замолчала, остановив взгляд на старых часах с кукушкой, чтобы на чем-нибудь его остановить. Из распахнутых глаз катились слезы. Позади стояла бабушка.

– Всех было жалко. Такова судьба у нас значит. И ведь вытащили деда-то… – бабушка положила руки на мамины плечи.

Мама нервными глотками стала пить чай.

– Как оттикают, так и умру я. Остановятся… значит зовет меня к себе матушка моя. А ты же на кого с Олесенькой останешься? Что же я деду-то нашему горемычному скажу? Не сберегла, не пристроила? – спокойно и равномерно приговаривала бабушка.

Мама знала, что эти старые часы давным-давно были подарены бабушке как приданое. Но никогда раньше бабушка не говорила о них так. С полной верой в свои глупые и страшные мысли.

– Хоть какой, да один должен быть, постоянный, – как точку поставила бабушка.

Мама, ничего не ответив, продолжала смотреть на часы: стрелка слабо отмечала тик…тик…тик…

На кухню стала стучать Олеся.

– Ты чего прибежала-то? – не давая пройти к маме, нависла над ней бабушка.

Олеся сказала, что досмотрела мультик, но, заметив заплаканную маму, остолбенела: «Мам, ты чего?»

Мама, услышав про мультики, вдруг вспомнила про оставленный на столе дневник: «Уроки лучше бы учила, мультики она смотрит», – сказала она и на последних словах, сама, не ожидая того, рассмеялась. Бабушка тоже начала улыбаться.

– Тройку схлопотала, да? – стараясь быть серьезной, спросила мама.

Олеся опустила голову – вот он, настал этот момент. Но настал он совсем не так, как она того ожидала. И мама говорила совсем не так. Олеся даже почувствовала, что она вовсе ни в чем и не виновата.

– Ладно, иди. В следующем году шкуру с тебя сдеру, только попробуй у меня трояки получать, поняла?

Олеся, кивнув, убежала в комнату. Впервые она почувствовала такое облегчение, вдруг явившееся после стольких переживаний. Но отчего же плакала мама… этот вопрос зародил в ней новый страх.

– Ишь, троечница! А я же спрашивала, как в школе, нормально говорит… – продолжала ласково смеяться бабушка.

Они смеялись, смотря друг другу в глаза.

Бабушка провожала маму и Олесю взглядом, стоя у окна. Вот, уже подошли к автобусной остановке. И в ту же минуту затерялись в толпе ожидающих людей.

«Видимо, опять автобус сломался», – подумала бабушка.

Она вспомнила, как с утра садилась с этой остановки, чтобы до рынка доехать. И тоже полным-полно людей в автобусе было. Кто сидел, кто стоял. Место уступил молодой совсем паренек. И как-то робко так, даже стыдливо предложил: «Бабушка, садитесь». Что он интересно думает, когда старых видит? Наверно, уже как на мертвых смотрит. А все-то мы и живы, и мертвы одинаково. Все в шажочке друг от друга. Как в этом автобусе все вместе по жизни и едем.

Этот паренек еще не видит, а я всех вижу, каждого чувствую, каждый внутри меня есть. Потому как каждый из нас ребеночек чей-то. И у старух, и у мужиков больших мать есть.

Бабушка вспомнила свою матушку и, как сейчас, увидела ее. Заходят они с Колей в дом, а матушка сидит на полу, чернику перебирает. Коля-то сразу: «Собирай, матка, приданое». А матушка как встала, так и стоит, смотрит на них, будто ребенок испуганный. То на одного посмотрит, то на другого. «Людкааа, – заголосила матушка, – дура ты девка», – и заохала, хватаясь руками за голову. А сама двумя ногами-то на чернике стоит, придавила ягодки и не замечает.

«И все-то мы детки малые и детками останемся», – прошептала бабушка.

Тамара Булевич

Сибирский писатель и поэт, живёт в Красноярске. Член Союза писателей России, член Интернационального Союза писателей, член Академии российской литературы. Автор романа «Горячие тени», трёх поэтических сборников и семи повестей. Лауреат всероссийских и международных литературных конкурсов.

Отец

Дмитрий Амосов, рослый красавец с копной тёмных, вечно косматых, непослушных волос был коренным сибиряком, потомком первых казаков-переселенцев с Дона и Поволжья. Аборигены Енисейской губернии их называли чалдонами. Общительный и услужливый, он со всеми находил нужный разговор, был лидером у деревенских мужиков. Те роились вокруг него и липли, как шмели на сахар. По вечерам в будние дни в амосовской кузне лавок не хватало. Сидели на полу, постелив под себя лоскуты старой кошмы, и расходились по домам за полночь, частенько гонимые незлобивой женой хозяина Людмилой.

На шумных гулянках Дмитрий, лихо распластав ромашковые меха старенькой гармошки и едва успев пройтись по аккордам, как тут же был настоятельно востребован друзьями. Они торопили и до самой ночи не давали ему никакого продыху: «Спой да спой». Есть в заимке певцы и поголосистей, но застольный народ настойчиво требовал одного: «Давай, Амосов, давай!»

И он затягивал одну за другой старинные казачьи песни. Негромко, с лёгкой хрипотцой, раскатистым, будто Тунгуска на порогах, голосом. Селяне начинали ему несмело, нестройно подтягивать, подвывать. Либо тихо, улыбчиво кивали, а кто и потаённо смахивал увесистыми кулаками быструю талую слезу души.

Дома Амосов не навязывал своего главенства. Безмерно любил раскосую красавицу Людмилу, однажды летним вечером выкраденную им из богатого чума. Отец девушки, уважаемый и знатный оленевод Эмидак Монго, пообещал её в жёны известному в Приангарье охотнику Онкоулю Момолю. Степенный, знающий себе, своему слову цену, Монго слушать не хотел о другом зяте. И вовсе не потому, что Момоль давал за невесту десять оленей, десять ящиков водки и пятьдесят баргузинских соболей. Да каждое лето на годовщину свадьбы обещал дарить тестю по шкуре медведя да рога сохатого в придачу. «Подумай, дочь! – уговаривал отец Людмилу. – Завидный жених из древнего рода желает тебя в жёны. Момоль – такой же, как мы, эвенк. Сын тайги. Преданно служит ей. А как ты собираешься жить в поселке без Энин-Буги, прародительницы нашей, оленихи-мамы?!»

Но были запоздалыми доводы и уговоры отца. К тому времени Дмитрий и Людмила уже полюбили друг друга и торопились стать мужем и женой. Познакомились влюблённые в Байките на слёте молодых буровиков нефтеразведки, где Дима в фойе клуба пел под гитару: «Главное, ребята, сердцем не стареть!» Тогда напротив него стояла черноволосая девушка с распахнутыми, темнее ночи, лукавыми глазищами и слишком откровенно разглядывала симпатичного парня. В какое-то мгновение молодого исполнителя так захлестнуло волной её флюидов, что у того горло перехватило. Казалось, сердце вот-вот вырвется из груди и, пылая, полетит к чаровнице. Возгорелся певец. Вспотел, задохнулся, забыв про всё на свете: где он есть, что делает. Не допев песню, смущённо извиняясь перед зрителями, Дмитрий торопливо отдал гитару в руки виновницы его провала. Та восхищённо, счастливо приняла её, словно севшую на ладони жар-птицу. Потом они долго бродили по звенящим солнцем и весной улицам, рассказывали о себе самое сокровенное, потаённое. А вечером спустились к причалу, где к назначенному часу уже стояла моторка, присланная за Людмилой отцом Эмидаком.

Потеряв рассудок от нахлынувших, неподвластных чувств первой влюблённости и первого расставания, Дмитрий растерялся, не зная, что предпринять, чтобы никогда не расставаться: как дальше жить без этого лесного чуда – во всем свете самой прелестной и единственной Людмилы. Долго не раздумывая, сел вместе с ней в лодку, которая полетела вниз по Тунгуске стремительной белокрылой птицей. До стойбища добрались быстро. Дмитрий сначала помог седовласому лодочнику вытащить моторку на берег, а потом на руках вынес своё сокровище. Вскоре они предстали перед строгим взглядом Эмидака Монго, уничтожающе сердито смотрящего на незваного «люча»[1]. Тот, признаться, вовсе не ожидал такого приёма. Оробел, сник. Не в его характере было такое, а вот же…