Читаем без скачивания Мать уходит - Тадеуш Ружевич

Тюфяков не было. Можно сказать, что спали на голой соломе, в основном по нескольку человек на одной кровати. Случались, правда, и какие-то покрывала, брошенные на солому, но ночью они сбивались. У тех, кто побогаче, были столы, но в основном все ели на лавках. Клавкам приставляли маленькие табуретки, на них садились во время еды. Пищу ели из довольно больших мисок, на семью, состоящую из шести или пяти человек, хозяйка ставила две миски. На кухне почти не было посуды, какие-то две-три кастрюли, так называемые железняки. У иных хозяек бывало по нескольку тарелок, но те стояли в шкафу «на показ». Тазов для умывания я не видела нигде. Был большой ушат, в котором мыли посуду. Из него же поили коров.

Я сама видела, как маленькие дети утром вставали и в эти же ушаты писали. Некоторые мылись таким образом: набирали воды в рот и выливали на руки, и так мылись. А иные мылись еще в «шкопках». Это такая посуда, в которую доили коров. Ели все из одной или двух глиняных мисок.

Еда в деревне в основном была бедной. Завтрак чаще всего состоял из картошки и похлебки. Похлебку готовили по-разному. Бедные заправляли воду ржаной мукой, скисшим молоком, а богатые – свежим молоком, а вместо воды брали пахту. Картошку в основном варили в мундире. Обед главным образом состоял из картошки, капусты и клецек. Клецки бывали разные. Не раз ели затирку с молоком или клецки, называемые «боцяны» (аисты) на пахте. Капусту квасили целыми кочнами, а листья рубили секачами и это сечкой пересыпали головки капусты. У бедных капуста сдабривалась подсолнечным маслом или вареной фасолью. Следующим блюдом была пшенная или ячменная каша. Кашу варили главным образом перед жнивами. Мяса люди ели очень мало. Если корова сломает ногу или случится какой-нибудь иной несчастный случай, тогда мужики продавали ее друг другу, но чаще приезжал мясник и забирал ее за гроши. Бывали хорошие времена, урожайные годы, тогда хлеб пекли каждое воскресенье из белой муки. Но когда год был неурожайный, то женщины мололи муку в жерновах только на борщ и разные похлебки. Сахара люди почти не ели, покупали только на праздник или для больных.

В прежние временя овощей не сеяли. Я никогда не видела красной моркови, была главным образом белая кормовая. Хорошо помню, что овощей в деревне не было, поэтому к нам всегда прибегали женщины за петрушкой для лекарства новорожденным. Когда кто-нибудь из них не мог мочиться, то поили его отваром петрушки как мочегонным средством. С фруктами тоже было плохо. Главным образом это были дикие груши. Они росли на межах так густо, что издали казалось, будто это лес. Таких диких плодов было очень много. Похоже, эти груши не давали много витаминов, потому что были очень твердые. В деревне было два сада с сортовыми деревьями. Они принадлежали усадьбам. Дети из деревни этими плодами не пользовались, потому что сады в усадьбах были отданы в аренду евреям. Впрочем, я помню и несколько маленьких садиков у богатых хозяев.

Деревня была большая и по сравнению с другими деревнями богатая, но в ней не было буквально ни одной семьи, которая могла бы позволить себе послать ребенка, даже способного, в школу в город. Я знала несколько ребят, которые могли бы там учиться, но вынуждены были ходить в Германию на заработки. Двое из моего поколения в силу обстоятельств хотели выбиться, как тогда говорилось, в люди, и один из них, Анджей Калужный, несколько раз был в Германии, чтобы заработать на учебу и одежду. Потом он за девять верст носился к ксендзу-настоятелю, который готовил его в какой-то класс, в третий или в четвертый, не помню. Во всяком случае он поехал в какую-то семинарию, из которой вернулся совсем изможденный. Мне рассказывали, что когда он первый раз служил мессу, к алтарю его нужно было вести, потому что силу него не было. Вскоре после этого он умер.

Вторым был Антоний Валасик. Он был очень способный, даже всесторонне способный. Я не однажды видела, как он вырезал из сосновой коры разных святых, и выходило очень красиво. Был самоучкой. Родители не дали ему даже на дощечку и грифель, а ему очень хотелось писать, и он писал углем, палочками на земле, а когда стал старше, ходил в Германию и научился писать. Из Германии он присылал письма людям, которые с ним вместе работали. В деревне мало кто умел писать. Почти все были неграмотными. Я должна и про Валасика тут рассказать. Поскольку он начал учиться сам и через несколько лет перестал ездить в Германию, секретарь Свещак принял его помощником в суд, скорее так называемым практикантом. И хоть был он самоучкой, с работой справлялся прекрасно. У него был красивый почерк. Был страшно трудолюбивый. После практики он поехал в Калиш и там его взяли в канцелярию.

Я потому рассказываю об этих двух своих знакомых, чтобы те, кто будет читать, могли понять, в каких условиях жили люди, которых на самом деле могли бы принести пользу для культуры и государства. Сейчас, когда я вижу сотни тысяч учащейся деревенской молодежи, я действительно счастлива, что живу не в те трагические для образования времена, когда я была молодой. Мне постоянно приходится думать о своей деревне, где я воспитывалась, сравнивая, как было раньше и как сейчас. Если в деревне был человек, который умел писать, даже плохо, то такой ученый зимой собирал детей и учил их. За это он получал по нескольку грошей с ребенка или что-то натурой, но то, что дети выучивали зимой, за лето забывали, потому что летом тот человек, который их учил, работал в поле, а дети пасли гусей и коров.

И на самом деле люди не хотели школ. Для образования не было места, и даже если и собиралось несколько хозяев, которые хотели, чтобы их дети ходили в школу, и они добивались у властей, чтобы в деревне открыли школу, то остальные девяносто процентов говорили, что из деды и прадеды не умели писать и как-то жили. Отец не раз говорил: школа вашим детям просто необходима. Они отшучивались: барин, «кто писать рад, тот попадет в ад».

Деревня была глубоко религиозна. Даже ксендза почитали как святого. Бедные люди, которые часто отказывали себе в куске хлеба, находили рубли на различные пожертвования в костел. Несмотря на то, что костел был от моей деревни за девять верст, люди ходили туда каждое воскресенье. Зимой, несмотря на большие морозы, вставали в четыре утра и шли на утреннюю мессу. Пост соблюдали строго. Великий пост был перед Пасхой, Рождественский – перед Рождеством. Если кто и хотел в Великий пост в воскресенье съесть кусочек мяса, шел к ксендзу за разрешением. Такое разрешение стоило рубль. Весь Великий пост люди питались буквально одними кислыми щами, приготовленными на сухих грибах или заправленных постным маслом. Посты еще бывали в «крестные дни» и перед каждым праздником Богородицы. Многие люди принадлежали к разным религиозным братствам, например, к братству Розария. Братство Розария давало гарантии, что после смерти его члена, даже если для него не заказали мессу, для него она всегда служится, и горит много огней на похоронах. Разных обществ было много, например, кружок Живого Розария основан был на том, что по воскресеньям его члены собирались у разных женщин и молились, считая молитвы по четкам. Говорили, что молитва эта живая, потому что они постоянно молятся.

Самое позднее, когда крестили ребенка, – в возрасте двух недель. Родители справедливо боялись, как бы такой младенец не умер некрещеным, потому что тогда он был бы осужден на вечные муки, как «жид» или иной некрещеный человек. Матери тоже следовало пойти в костел после родов, чтобы очиститься. Такой женщине не разрешалось идти перед этим по воду, потому что потом в воде могли завестись «черви». На исповедь ходили довольно часто, а главная исповедь, которую каждый должен был совершить под контролем своего настоятеля, была перед Пасхой. Тогда из каждого дома кто-нибудь приходил в канцелярию прихода и покупал для домочадцев карточки, с которыми просители приходили на исповедь. Эти карточки после исповеди отдавали органисту, и он тех, кто был на исповеди, вычеркивал из книжек, в которых в начале все были вписаны перед Пасхой. Таким образом настоятель видел, сколько у него неверующих. В мое время мало было таких, кто жил без церковного брака, то есть «на доверии» друг другу. Но наверняка в приходе такие были.

Я начала говорить о пасхальной исповеди, теперь хочу описать, как такие праздники в деревне проводились. Вся Великая Неделя была довольно торжественной и грустной. Родители ходили на службы перед Пасхой и потом рассказывали, как евреи Иисуса мучили, как земля при этом разверзлась и засверкали молнии. Во время этого рассказа люди с большим почтением снимали шапки. Совершали обычные традиционные домашние дела: белили жилище, учиняли большую стирку. Потом пекли хлеб, у более богатых – пироги. Нужно было приготовить еду к освящению. В Великую Субботу ксендз приезжал ее освящать. Женщины и дети, празднично одетые, приносили освящать еду к часовне. Там они рядами сидели на земле, посыпаной желтым песком. Освящаемая еда состояла из хлеба, сыра и «шперки». Шперка – это вареное мясо с салом, украшенное брусникой. Обязательно полагались уксус и хрен (уксус, потому что евреи Господа им поили). На пасхальную всенощную шли почти все взрослые.