Читаем без скачивания Восток, запад - Салман Рушди

Но начиная с того дня вдову и Рамани везде видели вместе — не стеснялись людей, бесстыжие, и я рад был, что мать у него умерла, иначе со стыда бы тогда провалилась.

В те времена Рамани иногда по вечерам заезжал на нашу улицу повидаться с приятелями, а они считали себя умнее других, потому что ходили в иранскую забегаловку, пили там в задней комнате контрабандную водку, и все, конечно, об этом знали, но коли мальчишки решили загубить свою жизнь, так это их личное дело.

Горько мне было видеть, как Рамани увязает в дурной компании. Я хорошо знал его родителей, когда те были живы. Но когда я ему посоветовал держаться подальше от тех головорезов, он только осклабился, как баран, и сказал, мол, что я ошибаюсь, что никто ничего плохого не делает.

Ну-ну, подумал я про себя.

Я-то знал их. Все носили на рукаве повязку «Молодежного движения». Тогда же только что ввели чрезвычайное положение, и ребята были вовсе не безобидные, люди рассказывали, как они дерутся, так что я сидел под баньяном и помалкивал. Рамани повязки не носил, а с ними сдружился, они ему, дураку, нравились.

Те ребята с повязками то и дело нахваливали Рамани. Ты красавец, говорили они, в сравнении с тобой Шаши Капур и Амитабх[3] просто страшилы какие-то, и тебе, мол, нужно в Бомбей, сниматься в кино.

Мололи они всю эту чушь только потому, что и в карты его обыграть было нетрудно, и выпивку он им покупал, пока они там резались, хотя он был ничуть их не богаче. Но с той поры мечта о кино запала Рамани в голову, голова-то была пустая, и за это я тоже виню вдову, которая была его старше, так что должна была соображать. Ей ничего не стоило в два счета заставить его забыть всю эту чушь, да куда там, я своими ушами слышал, как она ему однажды говорила: «Ты и вправду похож на самого Кришну, только у него кожа голубая, а у тебя нет». На улице! Чтобы все, значит, знали, какая у них любовь! С того дня я и ждал беды.

В следующий раз, когда вдова снова пришла к нам на улицу в лавку, я решил действовать. Не ради себя, но ради покойных родителей мальчика решил я рискнуть, подвергнуться оскорблениям со стороны… нет, не буду никак ее называть, она теперь далеко, пусть сами там разбираются, что она за человек.

— Вдова вора! — окликнул я ее.

Она встала посреди дороги, и лицо перекривилось, будто ее огрели хлыстом.

— Подойди, поговорить надо, — сказал я ей.

Она не могла отказать мне, потому что я-то человек в городе уважаемый, а она наверняка смекнула, что если люди увидят, как она разговаривает со мной, то и от нее перестанут отворачиваться, и рассчитал я правильно, она ко мне подошла.

— Хочу сказать тебе только одно, — с достоинством обратился я к ней. — Рикша Рамани мне дорог, так что поди поищи кого-нибудь другого, себе по возрасту, а еще лучше — отправляйся в Бенарес, во вдовий ашрам, и до конца дней своих благодари Бога за то, что сжигать вдов теперь запрещено.

Тут она принялась меня стыдить, орать и ругаться, и сначала меня назвала ядовитым старикашкой, который давно свой век отжил, а в конце концов заявила:

— Вот что я вам скажу, господин учитель в отставке, Рамани просил меня выйти за него замуж, а я ответила нет, потому что хватит с меня детей, а он молодой, и ему нужно иметь своих. Так что можете рассказать об этом хоть всему городу и хватит брызгать ядом, как кобра.

После того случая я какое-то время и знать не хотел про их с Рамани шашни, ведь я-то сделал что мог, да к тому же у такого человека, как я, были в нашем городе дела и поинтересней. Например, как раз сразу после того случая к нам на улицу приехал местный санитарный врач в большом белом фургоне, который ему разрешили поставить под моим баньяном, и каждую ночь туда стали приходить мужчины, и что-то там с ними делали.

Не очень-то мне понравилось такое соседство, потому как возле фургона все время вертелись парни с повязками, так что я со своим кальяном пересел на другое место. О том, что творилось внутри, говорили разное, да только я не слушал.

Но именно когда в городе у нас стоял тот белый фургон, пропахший эфиром, всем наконец стало понятно, до какой степени вдова была подлая, потому что тогда вдруг Рамани придумал себе новую глупость и начал болтать, будто ему скоро пришлют подарок, из Дели, от самого правительства, лично для него, и будто это будет роскошный транзисторный радиоприемник на батарейках, самой последней модели.

Тут-то мы поняли, что с головой у нашего Рамани не все в порядке, иначе с чего бы он то про кино, то про радио, и потому в ответ ему лишь терпеливо кивали и говорили: «Да, Рам, повезло тебе» или: «Какое хорошее, щедрое у нас правительство, дарит приемники людям, которые любят поп-музыку».

Но Рамани твердил, будто это правда, а вид у него был счастливый, как никогда, до того счастливый, что трудно было поверить, будто дело в одном только радио.

В скором времени после того, как мы в первый раз услышали про радиоприемник, Рамани и вдова поженились, и тогда все стало понятно. На церемонию я не пошел — свадьба, как ни крути, была бедная, — но Рам вскоре проехал мимо моего баньяна с пустой коляской, и я его окликнул.

Рамани остановился, сел рядом, а я спросил:

— Дитя мое, не ходил ли ты в фургон? Что они там с тобой сделали?

— Не беспокойтесь обо мне, — ответил он. — У меня дела лучше не бывает. Я люблю и любим, учитель-сахиб[4], и я сумел добиться того, чтобы моя женщина согласилась выйти за меня замуж.

Признаюсь, я впал во гнев, я даже едва не заплакал, когда понял, что Рамани добровольно подверг себя тому унижению, на какое другие пошли вынужденно. С горьким упреком сказал я ему:

— Глупое ты дитя, ты позволил женщине лишить тебя мужского начала!

— Чепуха, — сказал Рамани, и это-то про насбанди[5]. — Прошу прощения, сахиб учитель, за то, что говорю о подобных вещах, но любовью заниматься это не мешает, да вообще ничему не мешает. Детей не будет, но моя женщина их и не хочет, так что у меня все о’кей на все сто процентов. Кроме того, это в интересах нации. Так что мне скоро пришлют радиоприемник.

— Радиоприемник, — повторил я.

— Да, сахиб учитель, — сказал мне доверчивый Рамани, — помните, как несколько лет назад, когда я еще был мальчишкой, портной Лаксман тоже сделал себе такую же операцию? Тогда ему быстро прислали радио, весь город ходил слушать. Его прислали в благодарность от правительства. Вот бы и мне такое же.

— Уходи, убирайся! — в отчаянии закричал я, но мне духу не хватило сказать то, о чем знал весь город: никаких радио давно никому не давали, все уже и забыли про радио. Сто лет, как поняли, что вранье это и ничего больше.

После того случая вдова вора, которая теперь была женой Рамани, стала появляться в городе редко, потому что, конечно же, ей было стыдно за то, что она с ним сотворила, а Рамани работать стал дольше прежнего, и всякий раз, завидев кого-нибудь из тех, кому наболтал про радио, — а таких было много — прикладывал ладонь к уху горсткой, будто уже держал в ней окаянный приемник, и начинал кривляться, изображая диктора.

— Йе акашвани хэй[6], — орал он на всю улицу. — Говорит «Радио Индия». Передаем новости. Представитель правительства сегодня заявил, что радиоприемник для рикши Рамани уже выслан и вот-вот будет доставлен по адресу. А теперь немного популярной музыки.

Тут он начинал петь своим нелепым, высоким фальцетом какую-нибудь из песен Аши Бхонсле или Латы Мангешкара.

У Рамани было редкое свойство верить своим фантазиям с такой силой, что, бывало, и мы тоже заражались и тоже уже почти верили, а вдруг он и впрямь скоро получит его, свое радио, или даже вдруг уже получил и держит его, невидимое в ладони, разъезжая по нашим улицам. Мы уже даже ждали, когда он появится из-за угла, зазвонит в свой велосипедный звонок и весело заорет:

— «Радио Индия»! Говорит «Радио Индия».

Время шло. Рамани все разъезжал по городу со своим невидимым радио в руке. Прошел целый год. Но он и через год все так же продолжал сотрясать воздух воплями. Но когда я его через тот год увидел, в лице у него появилось новое выражение, напряженное, будто он все время совершал некое огромное усилие, требовавшее от него стараний больше, чем нужно было, чтобы тянуть рикшу, чем даже чтобы тянуть рикшу вместе с вдовой, и с ее пятью живыми детьми, и с ее памятью о двух умерших; будто бы все силы его молодого тела переливались в тот крошечный зазор между ухом и рукой, сложенной горсткой, где пел невидимый радиоприемник, который он пытался материализовать неимоверным, может быть роковым, напряжением воли.

Не моту передать, каким я себя почувствовал беспомощным, когда понял, что Рамани все свои печали и горести связал с надеждой получить этот приемник, потому что, когда она рухнет, ему придется признать суровую правду жизни, придется понять, что зря надругался над телом, что вдова, став его женой, и его тоже сделала вором, заставив обокрасть самого себя.