Читаем без скачивания Я пел прошлой ночью для монстра - Бенджамин Саэнс

Школа была моей работой, и я получал за нее зарплату — отличные оценки. Мне доставляло огромное удовольствие учиться на пятерки. Я чуть не взорвался как-то, заработав четверку по внеплановой контрольной по истории. Меня мутило — было такое ощущение, будто в мозгах и животе взрываются фейерверки. Вернувшись домой, я первым делом вцепился в бутылку бурбона и жадно выхлебал ее. Всегда обожал это ощущение — когда виски, обжигая горло, расплавленным огнем стекает в желудок. От бурбона я тоже готов был взорваться, но в хорошем смысле этого слова.

Мне в тот вечер слегка снесло крышу. Ну, если честно, снесло ее не хило. Я не шучу. Я тогда бейсбольной битой расколошматил кучу автомобильных лобовых стекол. Это совсем не круто, но это то, что я сделал. Да, мне тогда напрочь снесло крышу, я это признаю.

Сам же нарывался на неприятности, а потом сам же от них удирал — я прекрасно знал, что у тех машин есть сигналки. Но меня в тот момент нереально вставляло крушить шикарные БМВ. Может, я просто бесился из-за того, что у меня самого нет машины? Мой братец Сантьяго бросил школу и ни черта не работал, но у него была машина. Никогда не понимал отношений между ним и родителями. Не мог просечь, и все тут. Взаимоотношения в семьях часто не поддаются логике. Семья в целом лишена разума. И эмоций — по крайней мере, моя. В нашей семье эмоции не в чести.

По мне, так жизнь полна дорог, ведущих нас друг к другу. Но в моей семье дорог нет — есть лишь подземные туннели. И, кажется, мы все в них потерялись. Хотя нет, не потерялись. Мы просто в них жили.

Так что, да, у моего братца, неблагодарной злобной скотины, была машина. У меня, учащегося на отлично и выполняющего все работы по дому, не было ничего.

Иногда мне приходят в голову идеи — и нет никакой возможности отгородиться от них, — которые словно начинают мной руководить и говорят мне, что делать. Битье лобовых стекол тому пример. Когда я это делал, в моей голове было пусто, но меня обуревали разные чувства. Неприятные, очень неприятные чувства. И я хотел избавиться от них. Не знаю, о чем думал Бог, вкладывая в нас чувства. Зачем он наделил нас эмоциями? Кто-нибудь может мне это объяснить?

Я усиленно работал над двумя вещами: зарабатыванием отличных отметок и отторжением чувств. Первое давалось легко, второе — трудно. Но я не сдавался. Мне виделось, что если я не буду ничего чувствовать, то и переживать больше не буду. Нет чувств = нет переживаний. Вроде бы проще некуда. Так почему тогда все настолько сложно?

Мои друзья увлекались наркотиками и психотропными веществами. Это было не для меня, потому что я осторожничал — не хотел, чтобы мой план пошел насмарку. Мне хватало выпивки. Она отлично помогает, вы в курсе? И еще я дымил напропалую. Обожал это дело и наслаждался им по полной.

Токсикомания. Мы любили над этим шутить. Хотели написать о ней песню. Вот несколько строф, которые я записал в пьяном угаре:

Мне наплевать, как вы это зовете.Пью — чтоб забыться, дымлю — чтобы жить.В трезвости много ли кайфа найдете?Я не нашел, но на это — забить.

Юность — как в клетке сидящая птица,Если за тьмой не приходит рассвет.Все, что мне нужно — до смерти напиться,И не искать в этом небе ответ.

Все, что мне нужно — до смерти напиться.Фальшь и обман — превосходный дуэт…Юность — как в клетке сидящая птица,Если за тьмой не приходит рассвет.

Эта песня — еще один бумажный клочок на дне моего сознания. Но речь не об этом. Мои друзья — Антонио, Глория, Томми, Митци и Альберт — я их очень любил. Бог написал «безумны» на их сердцах. Но мне было здорово рядом с ними. Мы словно были все одним целым и принадлежали друг другу.

И они все были умными. Знаю, все думают, что нарики — никчемные неудачники, но правда в том, что наркоту принимают одни из самых толковых ребят — философы по жизни с живым воображением, не терпящие правил. Ну и еще стебанутые, конечно. Но вот что я вам скажу: думаете у трезвенников с чердаками порядок? Миром рулят трезвые люди, и что-то не очень-то у них это выходит.

Мои друзья всегда могли меня рассмешить. Правда, я мало помню, что мы там с ними вытворяли. Мы вечно были в хлам. Но я не чувствовал себя с ними одиноким, и только это и важно. Все остальное время мне хотелось плакать. Помните, что написано на моем сердце? «Печаль». Равно. «Слезы». Да уж. Но мои друзья всегда могли меня рассмешить.

Мы играли в игры. И это было классно. Обожали «Скраббл». Думаю, мы все были в какой-то степени влюблены в слова, просто предпочитали большую часть времени держать их при себе, в головах. Мы придумали игру — в начале недели каждый из нас выбирал себе слово, которое было что-то навроде личного пароля, и его нельзя было никому говорить, а в конце недели выбирали новое, а старые, под кайфом — пьяные и обдолбанные — в голос выкрикивали друг другу. Помню однажды у нас вышли: эсхатология[1], эфемерный, шальной, койот, Luchar[2], soledad[3].

Какие-то слова были испанскими, какие-то английскими. Глория с Антонио любили болтать по-испански, в моей же семье, хоть у меня и мексиканская фамилия, этот язык был утрачен. Ничего удивительного, в моей семье много чего успело потеряться.

Но я не чувствовал себя потерянным со своими друзьями. Я любил нашу игру со словами, любил звучание слов, произносимых нашими голосами. Вконец упоротые мы придумывали предложения с ними, и для меня они складывались в целые истории. Потом всю оставшуюся неделю я составлял в воображении фразы с нашими словами и чувствовал себя так, как будто ношу с собой частичку своих друзей.

Дома все было… не ахти. Мама пребывала в депрессии. Не в обычной, какая случается иной раз у всех и при которой говорят: «Чувак, у меня депрессуха». У нее был клинический случай, и это было видно невооруженным глазом. Когда она у нее началась, я не знаю, но уж точно задолго до моего рождения. Я вырос, водя ее по разным психотерапевтам. Она любила менять врачей, что нереально угнетало меня.

Я сел за руль в тринадцать лет, совершенно не умея водить и учась сразу на практике. Дело в том, что мама не могла водить машину во время «кризисов», как называл их отец. Вождение без прав? Фигня.

Мама постоянно сидела на каких-нибудь лекарствах. Принимая их, она готовила и занималась домашними делами. А потом вдруг резко бросала их пить. Никогда этого не понимал, но я — не она.

Я всегда знал, когда мама переставала пить таблетки — она обнимала меня и говорила, что теперь с ней все хорошо. «Все будет чудесно, Зак». Чудесно. Я ненавидел это слово из ее уст.

Из детства я мало что помню. Я много времени проводил на заднем дворе. Помню, что любил одно дерево. Это странно, я знаю, но есть вещи и похуже, чем любовь к деревьям. Деревья классные. Они живые. Живее некоторых людей.

У нас была собака, ее звали Лилли. Она спала со мной. В пять лет я нашел ее спящей под моим любимым деревом, и она никак не хотела просыпаться. Я кричал, плакал, и истерил… в общем, был не в себе.

Из дома вышел пропахший бурбоном отец. Увидел Лилли.

— Собаки умирают, — сказал он и вернулся в дом за новой бутылкой.

Помню, что я некоторое время лежал рядом с Лилли, потом встал и выкопал ей могилу — это заняло у меня уйму времени, но я не мог оставить Лилли просто лежать на земле. Это было неправильно.

Я все просил у родителей новую собаку, но мама отвечала, что с ними много проблем. Как будто хоть что-то о них знала. Она понятия не имела о том, как заботиться о собаках. Да она даже не знала, как заботиться о детях. Например, о Заке. Но это неважно. Я и без ее помощи вырос. Видите, я злобствую на маму. Ненавижу, когда делаю это. Ей приходилось справляться с кучей проблем. Проблем, касающихся внутреннего «я» человека, как называет это Адам. А это адски сложно делать. Поверьте, уж я-то знаю. Черт. Лучше бы не знал. Но так уж случилось.

Мама почти все время сидела в своей темной комнате. У нее агорафобия, — так говорил отец. Как и у ее сестры. Похоже, это наследственное.

Агорафобия[4]. Другими словами — аллергия на небо.

Когда ей становилось получше, она выходила из комнаты и говорила со мной. Помню, однажды она сказала:

— Ты очень похож на меня, Зак. Ты же знаешь это, да?

Я взглянул на нее, пытаясь выдавить улыбку. Мне нелегко даются улыбки.

— Похож, — повторила она. — У тебя даже улыбка моя.

Черт. И потом поцеловала меня.

— Я скучаю по тебе.

Как будто это я куда-то все время уходил. Мне захотелось сказать: «Я тоже скучаю по тебе», ведь она-то на самом деле все время от меня уходила, но она продолжила:

— Я скучаю по всем.

И я не знал, что на это ответить.

— Твой отец больше не прикасается ко мне.