Читаем без скачивания Среди рабочих - Семен Подъячев

Рассказчик помолчал, обвел глазами всех слушателей и продолжал:

— Съел он, значит, жену-то свою… обглодал как есть дочиста! Взяли его… связали… туды-сюды… пято-десято… А он и говорит: «Я, говорит, не ел… Нас, говорит, трое ело»… Д-да! вот оно какое дело-то… Баба мне это одна рассказывала.

— Заливает твоя баба, Устин, здорово! — сказал кто-то.

— Вот-те и заливает… Не заливает, а истинная правда. Не верите вы. Умные больно стали…

Он помолчал немного, набил табаком глиняную трубку, покурил и заговорил опять:

— В грамоте-то что проку? Учат, учат, а правды все нет. Греха не прохлебаешь! Возьмем, к примеру, сказать, волость, суд, тоись, наш… Каки порядки? Кто делом правит? Писарь… человек грамотный, ученый… Ладно… а-а-тлично! А что толку? Опять председателев взять… ворочают, как им вздумается… Кто виноват, по-ихнему выходит прав… сух из воды вылезет. Сделал угощенье, задобрил судей-то праведных… залил им глотку — неправда на правду и перекинулась… Так-то!

— Ты семейный? — спросил я.

— А то как же… хрестьянин я… Дома мало только живу… Всю жизнь по людям… Да ноне и по людям-то плохо стало… Умножилось народу, теснота! Хозяева нашим братом, прямо надо говорить, как мочалкой трут… В деревне жить — не у чего… Земли нет. Тяжелые времена подошли! И грамота твоя ничего не помогает… Какая грамота, коли жевать нечего… Не до нее! Сытому-то, родной, и молиться гоже… — Он замолчал и затем воскликнул: — Десятина на душу! Вертись, как хошь… Нанял бы, да негде. А тут подати: хучь роди, а давай… А где их взять? Житье, не образуешься…

Он махнул рукой и замолчал…

VII

Я вышел из кухни и пошел к крыльцу дома в надежде увидеть управляющего. Но его не было: пока мы обедали, он уехал куда-то. От нечего делать я подошел к погребу, где под навесом на низенькой скамейке сидела какая-то пожилая баба с ребенком на руках… Ребенок пищал безостановочно, настойчиво, жалобно, точно котенок, выкинутый в канаву… Баба сидела, склонившись к нему лицом, и не делала никаких попыток унять его крик… Казалось, она спала, и в ее позе было что-то жалкое, пришибленное, робкое… Я спросил, почему она не хочет покормить ребенка грудью или дать соску, чтобы он затих.

— Да он, батюшка, не с голоду блажит, — заговорила она, точно проснувшись, и с каким-то испугом взглянула на меня, — такой уж он озглявый с роду… скулит тебе и скулит… Ни дня, ни ночи спокою нетути… Болезнь такая, — пояснила баба, — старость собачья, тает, ровно свечка… Ты глянь-ка-сь на него… Страсти господни!..

— Что ж ты не лечишь его! — взглянув на ребенка, почти с испугом воскликнул я.

— Как, родной, не лечить, лечили!.. Пытали мы с ним мыкаться… Что ни что делали… запекали…

— Запекали?

— Да бабушка запекала… Поутру затопила печку… Взяла бабушка его, положила на хлебну лепешку да до трех разов и совала в печку горячую.

— Ну, и что же?

— Ничего… Не берет и не берет!.. У других, вон, посмотреть, мрут, а на этого и смерти-то нету… Притка его знает, что таперича с ним и делать…

— Ты что ж, здесь живешь? — полюбопытствовал я, — аль к мужу пришла?

— Какой, батюшка, к мужу… нетути! Муж мой дома, в деревне. К невестке я пришла… У приказчика здешнего, у самого, значит, у наибольшего в кухарках она живет… Ну, вот, поживу у ней тутатко недельку, погощу… Боле-то не велят: сам-то туды, сюды… сама строгая, расстрогая… известно… Дома-то мы, родной, — как тебя звать, не знаю, — бедно живем… Почитай, есть нечего… Только молодая и выручает… Три цалковых, вот, обещала… ею только и дышим… Да и ей-то где взять: дело бабье… Таматка, в деревне-то, у ней есть ребеночек по семому году… Сироты остались…

— А ведь я думал, — твой ребенок-то, — сказал я,

— Что ты, что ты, батюшка! — воскликнула она с испугом. — На кой они мне, прости, господи, ляд!.. И без них тошнехонько! Внучек это мой… опосля покойника сынка остался… У меня ведь сынка-то ноне перед масляницей убило…

— Как убило? — спросил я, дивясь тому равнодушно-мертвому тону, с каким она произнесла эти слова, и глядя в ее моргающие, слезящиеся глаза.

— Убило, батюшка, убило деревом… Господу, знать, так угодно!.. Пошел это он в рощу, — начала она, совсем повернувшись ко мне, — не один пошел… четверо их пошло… две, значит, пары… Лес они тамотка подрядили валить двенашник на барской двор… Ну, ладно… Отвели им на каждую, значит, пару по полосе… Ну, и так уж вышло: повалила другая-то пара елку, и пошла она прямехонько на моего Сережку… Братишка-то, Колька, извернулся… успел как-то, ухляснуло, значит, только, а мой не успел… прямо ему вот по этому самому месту хватило вершиной… весь череп снесло! словно корова языком слизнула… Как ткнулся, так господу душеньку и отдал. Крови-то вышло!

Она помолчала, высморкалась пальцами и продолжала:

— Пошло это дело по суду… Нарядили караул… Мы тутатка тоже… я, старик, молодая… без души стали! Ревмя ревем! Легко ли, сам суди: кормилец ведь… растили, ходили, ночей не досыпали, куска не доедали… Ну, ладно… Лежит это он в лесу… сутки лежит, другие лежит… а мороз-то, господи Исуси! замерз он весь, значит, аки сосулька… Молодуха катается коло его… ревет белужиной… На третьи сутки прибыл становой, дохтур… перетащили его в сторожку. Опосля этого, милый человек, учали его потрошить… Белое его тело пластать… Заступница!.. Вина, вишь, в ем искали, пьян, значит, не был ли?.. А он от роду и в рот не брал… Дохтур рукава засучил по локоть… Цыгарка в зубах. По брюху-то как звездорезнет кулаком, инда дух вышел… «Эка, баит, мальги-то был, свекла»… Ну, знамо, ничевошенько не нашли… Зашили опять на скору руку… готово дело! Принимайте! Можете теперь хоронить.

Она опять высморкалась и продолжала:

— Привезли мы его домой… обмыли, обрядили… Веришь, родной, — как тебя звать не знаю, — народ-то весь плачет, на нас глядя… жалко! Каждый по себе мерит… Ну, похоронили… поминки сделали!.. Телку огульную продали… допьяна народ-то напоили… Хучь песни петь… Ах, батюшки, — перебила она сама себя, — никак меня!

С крыльца в открытую стеклянную дверь звали ее:

— Мамка, мамка!.. Иди обедать… Оглохла, что ли?!

Баба вскочила и торопливо, почти бегом, пошла к крыльца. Я встал и, ожидая, когда позвонят на работу, пошел бродить по имению.

VIII

Имение было большое, но наполовину запущенное, с какими-то развалившимися постройками, поросшими крапивой.

Когда-то, в годы еще не столь отдаленные, оно процветало.

Всюду виднелись места бывших строений: груды кирпича, часть стены, полуразвалившаяся башня и т. п.

Но и теперь еще многое уцелело от прежнего величия. Все это было сложено из огромного кирпича, прочного, фунтов по восемнадцати весом в каждом. Уцелели амбары, риги, конюшня, скотный двор и какие-то два полукруглых флигеля, называвшиеся богадельней, где доживали на покое, дожидаясь смерти, человек пять-шесть бывших «подлых людишек».

Вид этих уцелевших построек был какой-то страшный, тяжелый и мрачный… От них так и веяло стариной и ужасом крепостного права!..

В особенности гадко выглядывали флигеля с какими-то потемневшими, загаженными, мрачными окнами, с крышей, местами провалившейся, поросшей от древности мелким, плотно приставшим, точно приклеенным к тесинам, похожим на бархат, мхом, с крыльцами, на которые вели сгнившие ступеньки, с холодными, похожими на склепы, сырыми сенями.

Две огромные корявые березы росли около этих флигелей и точно заслоняли их от бурь, протягивая над крышами свои длинные ветви… На вершинах этих берез грачи вили свои гнезда, и грачиные крики с утра до ночи придавали еще более унылый вид старым флигелям…

Под окнами близ крыльца на низенькой скамейке сидели и грелись на солнышке два седых, древних старца без фуражек, в длинных старомодных сюртуках… Они о чем-то перекидывались словами, и оба сидели, опираясь на палки с набалдашниками.

Когда я проходил мимо, один из них вдруг застучал палкой об землю и закричал:

Шапку… шапку… про-про-хвост!..

Я остановился, не понимая, и с удивлением глядел на эти типичные «холуйские» фигуры.

— Шапку долой!.. Кланяйся! — опять закричал старик. — Эх ты, прохвост! Шатается тут…

Я невольно засмеялся… Какой далекой, далекой стариной веяло от этих старцев!

Видя, что я смеюсь, старик совсем обозлился и, приподнявшись с места, замахнулся на меня палкой и закричал визгливым голосом, шамкая беззубым ртом и брызгая слюной:

— Не видишь, подлец, кто перед тобой?.. Голова отвалится поклониться-то… Вольница поганая!..

Я отошел от них и, услыша звонок, призывавший на работу, отправился снова таскать камни…

IX

Работать кончили поздно вечером. Все рабочие, опять по звонку, отправились на кухню ужинать… Было часов около десяти… В кухне было полутемно, и поэтому пришлось зажечь лампу. Сели за стол, стряпка подала щей… Щи были остывшие, почти совсем холодные, разбавленные водой, противные… Некоторые попробовали, но, хлебнув ложку-другую, бросили и сидели насупившись, усталые, голодные и злые…