Читаем без скачивания Старая армия - Антон Деникин

Патриотизм Антона Ивановича вообще носил не умозрительный, выношенный в редакциях и кабинетах политиков и журналистов, а жизненный, если угодно, практический характер, — и в кризисные годы полковник Деникин, как в свое время и подпоручик Деникин, как в недалеком будущем и генерал Деникин, — не только сам был отнюдь не из тех, кто «бежал», не дождавшись, чтобы кто-то другой «сделал ему службу интересной», но и хорошо представлял себе — как строевой и штабной офицер и как военный писатель — тот преобладающий, несмотря ни на что, слой армейских подвижников, который вытягивал тяжелый воз военного строительства и чьими трудами служба, собственно, и становилась «интересной» не только для офицеров, но и для призванных по воинской повинности нижних чинов. Здесь в Деникине проявилось счастливое сочетание литератора — и труженика, способного свои доверенные бумаге мысли и взгляды воплощать в действительность; и, вспоминая через много лет сложные, но непосредственно связанные с жизнью и с будущей боевою работой задачи, которые он тогда ставил своим подчиненным (пока на полях маневров), старый генерал писал: «Надо было видеть, с каким увлечением и радостью все чины полка участвовали в таких внепрограммных упражнениях и сколько природной смекалки, находчивости и доброй воли они при этом проявляли»{25}.

И потому в те же годы, когда Меньшиков бил тревогу по поводу «бегства из армии», Деникин видел и другое. «Наряду с «бегством» одних, яркая картина очевидной и угрожающей нашей отсталости для большинства послужила моральным толчком к пробуждению, в особенности среди молодежи, — вспоминал он. — Никогда еще, вероятно, военная мысль не работала так интенсивно, как в годы, последовавшие после японской войны. […] Усилилась потребность в самообразовании, и сообразно с этим значительно возрос интерес к военной литературе, вызвав появление новых органов…»{26} Жизнь оказывалась сложнее газетных схем, тем более что последние всегда готовы были приносить ее в жертву патетике или отвлеченным рассуждениям. «В 1907 году, например, когда обращено было, наконец, внимание на нищенское положение офицерства и дан был высочайший рескрипт на имя военного министра, предуказывавший прибавку им (офицерам. — А.К.) содержания, «Новое Время» пером Мен[ь]шикова — циника и эпикурейца — писало по поводу рескрипта: «Прибавка не вызывается потребностью. Военные люди должны довольствоваться лишь самым необходимым. Жизнь суровая, полная лишений, служит лучшей школой военного духа…»» и проч., — рассказывает Антон Иванович{27}, с особым негодованием подмечая небрежно брошенное журналистом слово «роскошь», применительно к подвижникам из захолустных гарнизонов звучащее уже не только бестактно, но и кощунственно.

Не должен был Деникин соглашаться и с поднимаемой «правой» печатью тревогой по поводу национального состава офицерского корпуса. «В числе очень многих других причин», по которым «служба, казавшаяся прежде столь почетной, потеряла способность заинтересовывать, привлекать к себе», Меньшиков «указывал» и на «слишком неосторожное допущение в армию (и флот) чужого, инородческого элемента, равнодушного безотчетно, без всякой измены, но и без того, что противоположно измене, — без глубокого чувства народности и почвенной связи с ней»{28}. И дело не только в том, что в жилах самого Антона Ивановича — глубоко русского человека — смешались великоросская и польская кровь (мать его была полячкой и до конца жизни не научилась свободно говорить по-русски): перед его глазами проходили живые люди, бесконечно далекие от кабинетно-умозрительных подсчетов Меньшикова, сколько командных должностей занимали немцы, финны, шведы, поляки… Более того, увлекшийся публицист готов был увидеть в «бегстве офицеров» чуть ли не проявление патриотизма: «Инородцы остаются. Русские бегут. Равнодушие первых позволяет им уживаться с какими угодно порядками. Живая любовь к отечеству, наоборот, делает унижение военных сил нестерпимым»{29} (Меньшиков даже не заметил, что в другой статье, воздавая должное героям Цусимы, он сам, перечисляя фамилии, не менее трети называет инородческих{30}). Неизвестно, читал ли это Деникин, хотя вполне мог читать: «Новое Время», в котором писал Меньшиков, в общем относилось к узкому кругу газет, пользовавшихся вниманием хотя бы части офицерства, — но на склоне лет, как будто возражая на утверждения, подобные приведенным выше, сопоставил (отнюдь не сосредотачивая своего внимания на «национальном вопросе») в мемуарах фигуры двух своих однокашников по военному училищу — великоросса П. П. Сытина и поляка С. Л. Станкевича:

«Юнкерский курс окончил, выйдя подпрапорщиком в пехоту, Сильвестр Станкевич. Свой первый Георгиевский крест (правильно: Орден Святого Георгия IV-й степени; в 1915 году, уже генералом, Станкевич был пожалован и III-й степенью этого Ордена{31}. — А.К.) он получил в китайскую кампанию 1900 года, командуя ротой сибирских стрелков, за громкое дело — взятие им форта Таку. В первой мировой войне он был командиром полка, потом бригады в 4-й Стрелковой «Железной дивизии», которой я командовал, участвуя доблестно во всех ее славных боях; в конце 1916 года принял от меня «Железную дивизию». После крушения армии, имея возможность занять высокий пост в нарождавшейся польской армии, как поляк по происхождению, он не пожелал оставить своей второй родины: дрался искусно и мужественно против большевиков во главе Добровольческой дивизии (1-й дивизии Добровольческой Армии. — А.К.) в Донецком бассейне, против войск… Павла Сытина. Там же и умер (от тифа{32}. — А.К.).

Трагическое раздвоение старой русской армии: два пути, две совести»{33}.

Близко видя и чутко воспринимая жизнь, Антон Иванович всегда был человеком действительности, а не доктрины, широкого взгляда, а не догматической узости, — но при этом и твердых устоев… и потому с горьким недоумением запомнил «либерал» Деникин прозвучавшую в после-Февральские дни 1917 года сентенцию «правого» публициста Меньшикова: «Мы должны быть благодарными судьбе, что тысячелетие изменявшая народу монархия, наконец, изменила себе и сама над собой поставила крест»{34}. Впрочем, в тот период, когда журналисты и политики еще могли вырабатывать свои суждения, более или менее парадоксальные, — у генералов досуга для отвлеченных размышлений уже не оставалось. Во имя спасения России надо было действовать, и одним из первых в рядах действовавших мы, конечно, видим генерала Деникина.

Новая возможность взяться за перо представилась Антону Ивановичу лишь через несколько лет (по насыщенности и трагизму стоивших десятилетий!), в изгнании, уже обогащенному горьким опытом борьбы, не увенчавшейся победой. Образы кровавого лихолетья, боль утрат, скорбь по ушедшим друзьям и соратникам, тягостные размышления о будущем порабощенной России и неизбывная вера в ее грядущее возрождение, пути к которому, однако, пребывали сокрытыми во тьме, — теснясь, побуждали Белого вождя принять на себя миссию намного более значимую и важную, чем в его прежних литературных опытах. Похоже, он изначально не хотел ограничиться ролью мемуариста, «генерала на покое», доверяющего бумаге свои личные впечатления. Волею Божией на два с половиною года поставленный в центре событий, бушевавших в России, Деникин теперь чувствовал, что уровень его информированности не только о происходившем вокруг, но и о тех незаметных постороннему взору мотивах, стимулах, механизмах, которые подталкивали к принятию решений и в конечном счете влияли на судьбы страны, — подводил его к роли летописца.

Разумеется, и при этом Антон Иванович не отрекался от права — да, наверное, и нравственной обязанности — присоединить к изложению объективных фактов свои субъективные оценки, гнев и надежду, проклятия предателям и благодарность оставшимся верными. «В кровавом тумане русской смуты гибнут люди и стираются реальные грани исторических событий», — писал он во вступлении к первому тому «Очерков Русской Смуты», в этом «стирании граней» видя личную необходимость сказать свое слово, уточнить «стирающееся», расставить акценты: «Поэтому, невзирая на трудность и неполноту работы в беженской обстановке — без архивов, без материалов и без возможности обмена живым словом с участниками событий, я решил издать свои очерки»; и сразу же следуют размышления о том опыте Смуты и борьбы с нею, который должен стать не только достоянием историков, но и фундаментом будущего строительства:

«После свержения большевизма, наряду с огромной работой в области возрождения моральных и материальных сил русского народа, перед последним с небывалой еще в отечественной истории остротой встанет вопрос о сохранении его державного бытия.