Читаем без скачивания Жизнь Маркоса де Обрегон - Висенте Эспинель

– Ведь причинять зло тому, – сказал я, – кому вы сделали добро, – это доказывает недостаток твердости и наличие непостоянства в силе духа. Мстить посредством трибуналов – это ужасная ошибка, потому что оскорбления никогда не позорят до тех пор, пока не дойдут до этого жалкого состояния; в особенности если вы мне говорите, что это человек, лишенный украшения хороших качеств, унаследованных или приобретенных, – какую же признательность будет он чувствовать к вам, когда он не благодарит Бога, что Тот привел его в такое состояние, какого он не заслуживал и не думал заслужить? И я спрашиваю вас, кто поступил дурно, он или вы?

– Конечно, он, – ответил он мне.

– Так пусть он и досадует, – сказал я, – что совершил такой дурной поступок, как неблагодарность; тогда как вам, не сделавшему ничего дурного, не о чем сожалеть, – вам только есть от чего быть очень довольным. И не желайте обесценить перед Богом доброе дело, какое вы сделали.

Он утешился так, что если до сих пор он был моим другом, то благодаря этому совету дружба наша возросла еще гораздо больше. И действительно, спокойствие духа не допускает случайных измен верности слову и намерений у тех, в ком плохо устанавливается мир и спокойствие души. Они должны избегать подобных столкновений всеми возможными способами; а если общение неизбежно, – как это бывает в городах, – то они должны ограничиваться в нем только теми случаями, когда нельзя этого избежать, всегда руководствуясь истиной и справедливостью таким образом, чтобы те, кто живет, боясь найти что-нибудь, на чем можно споткнуться, стыдились и смущались; и когда не случается так, как желательно и как было бы правильно, то, по крайней мере, тот, кто так поступал, останется вполне спокойным за свою совесть и будет избавлен от досады. Ибо человек стойкий и обладающий спокойствием духа должен бояться самого себя и остерегаться себя больше, чем врагов. Если его оскорбляют справедливо, то пусть он молчит ради самого себя и заглаживает свою вину; а если бы его стали злословить несправедливо, то пусть он утешается, видя себя свободным от того, в чем обвиняет его клевета. Таким образом, молчание во всех случаях является убежищем и защитой от злостных оскорблений.

Но, возвращаясь к началу, я сказал ему:

– Почему – как вы думаете? – обыкновенно говорят: никогда нет недостатка в Хиле, который бы меня преследовал,[199] – почему не говорят дон Франсиско или дон Педро, а именно Хиль? Это потому, что преследователи всегда только люди низкие, как Хиль Мансано, Хиль Перес.[200] И для должностей палача и комитра[201] подыскивают именно людей бесчестных и низких, врагов милосердия, кровожадных зверей, не имеющих ни стыда, ни совести, готовых преследовать людей, которых видят возвышающимися в добродетельных поступках, как этот жалкий человек, на которого вы сетуете. Общение с такими не хорошо ни с какой стороны, потому что они неспособны творить добро и не могут перестать творить зло, и это можно предотвратить тем, чтобы не знаться с ними, чтобы они не могли причинять зла.

– Ведь он обыкновенно проходит мимо меня, – сказал он, – не снимая передо мной шляпы.

– Это, – сказал я, – вероятно, или по небрежности, или по невежливости. Если по невежливости, то пусть он сердится, как я уже сказал, на себя самого, потому что поступил дурно, но не сердитесь вы из-за проступков другого, который был невежливым и дурно воспитанным, ибо вам нет нужды беспокоиться, раз вы не виноваты; а если это делается по небрежности, это влечет за собой извинение, потому что тех, кто впадает в такую оплошность, мы не можем осуждать, если они идут задумавшись или будучи заняты соображениями о делах, – что может случиться по многим обстоятельствам, – и они невиновны потому, что мы не можем быть судьями и иметь уверенность и основание, чтобы обижаться или волноваться. И в отношении вежливости нам не из-за чего сердиться. Во-первых, потому, что невыполнение ее по отношению к нам происходит не по нашей вине. Во-вторых, потому, что кто дает, тот не дает больше того, что имеет, и если кто-нибудь не обладает вежливостью, то не важно, что он ее не оказал; и общее правило таково, что никаким образом мы не должны питать отвращение к тому, что происходит не по нашей вине; ибо невежливые находят свое возмездие около тех, кто их знает.

Глава XVIII

При выезде из Малаги я остановился среди этих апельсинов и лимонов, ароматный запах которых с великой неясностью ободряет сердце, и стал смотреть и созерцать этот прекрасный город, превосходящий все другие города Европы как по влиянию климата, так и по расположению на земле, по той величине, какую занимает его округ. И, занятый этим созерцанием, я увидел, что ко мне приближается нечто, оказавшееся сидящим на муле человеком, который разговаривал сам с собой, сопровождая это движениями рук, мимикой и переменами голоса, как будто он разговаривал с целой дюжиной путников. Я повернул своего мула, пришпоривая его изо всех сил, чтобы возможно поспешнее уехать, прежде чем этот человек смог бы подъехать ко мне, потому что я распознал его болезнь; ибо, чтобы убежать от подобного болтуна, я хотел бы обладать не только ногами борзой, но и крыльями голубя; и если бы они знали, до какой степени они ненавистны всем, кто их слышит, они бежали бы от самих себя; ибо болтливость, помимо того что она несносна и утомительна, легко обнаруживает слабость разума, звучит как пустой сосуд и выказывает малое благоразумие человека; и она настолько непривлекательна для людей, что они никогда не верят тому, что говорят болтуны, потому что даже если это правда, то она становится настолько же распыленной, утопленной и незнакомой среди стольких слов, как запах одной розы среди многих кустов руты. Эти болтуны подобны папоротнику, который не дает ни цветка, ни плода; они как мельничный поток, который всех оглушает и всегда мчится. Ни один выпущенный на арену бык не заставил бы меня так убегать, как подобный краснобай; и наконец, у них есть хороший момент, только когда они спят, как и произошло у меня с этим, так как, несмотря на большую поспешность, с какой я пустился бежать, он настиг меня и приветствовал, как хлыст, еще сзади, – и едва я ему ответил, как он спросил меня, куда я еду и откуда я.

На первый вопрос я ему ответил, но на второй он не дал мне возможности ответить и, продолжая, сказал мне:

– Я спрашиваю, откуда ваша милость, потому что я из королевства Мурсьи,[202] хотя мои предки были горцами[203] из рода, который носит имя Кольядос.

По крайней мере, не из рода молчаливых:[204] я посмотрел на него, пока он насыщался говорением – если это могло быть. Он был довольно хорошо сложен, хотя обладал большим недостатком, так как он был левша, а хотел таким не казаться. Ибо, хотя уродство левши велико, я считаю худшим уродством скрывание или желание скрыть природный недостаток, потому что это доказывает фальшь и притворство в глубине характера; и так как этот род людей так же известен по этому недостатку, как евнухи по отсутствию бороды, то первые так же стремятся преследовать тех, кто не является левшой, как вторые тех, кто еще не достиг возраста, когда начинает пробиваться борода, но и те и другие, желая отрицать или скрывать это, дают таким образом понять, насколько велик этот недостаток, раз они его отрицают.

Этот добрый человек, махая одной и другой рукой, поднимая брови, которые у него были большие, с двумя глубокими морщинами между ними, с глазами хоть и не маленькими, но всегда закрытыми, когда он говорил, – как будто он глазами слушал себя, – и со всем лицом, похожим на морду козла, я хочу сказать – с лицом дерзким, заносчивым и бесстыдным, говорил тысячу несуразностей, на что я совершенно не обращал внимания, потому что распознал его тотчас же. Он рассказал о своих отважных подвигах, к чему я отнесся с таким же вниманием, как и ко всему остальному, и так как от сколького говорения у него израсходовалась вся влажность мозга, губ и языка, он совершенно не дал мне возможности ответить ему на то, о чем он меня спросил, до тех пор, когда – проехав две лиги – в одной венте, которую называют «вентой у столбика», он спросил кувшин воды; и в то время, как он начал пить, я ответил на его вопрос, сказав ему:

– Из Ронды.

Он отнял кувшин от рта и сказал мне:

– Я очень рад иметь такое приятное общество, потому что тоже направляюсь туда.

Он опять приставил кувшин ко рту, и, пока он не кончил пить, я сказал ему:

– Вернее, это самое скверное общество на всем свете, потому что я не скажу ни одного слова за всю дорогу.

– Ваша милость обладает этой добродетелью молчания? – сказал он. – Вероятно, вы благоразумны и очень уважаемы во всем мире, так как по малой разговорчивости познается благоразумие мудрых, ибо это добродетель, с помощью которой человек предотвращает вред, какой может произойти только по его собственной вине. Я не любитель говорить: когда кого-нибудь пытают, то, если он не говорит и не признается на пытке, его считают доблестным, потому что он молчал о том, что должно было бы ему повредить. На пиршестве молчаливые едят больше и лучше, чем другие, и говорят меньше, ибо блеющая овца теряет то, что держит во рту; поэтому я не любитель говорить. Сон, столь важный для здоровья и жизни, должен сопровождаться молчанием. Когда кто-нибудь скрывается, как это обычно бывает, в чужом доме, то он спасается благодаря молчанию, хотя у него и вырвется иногда чиханье. Ведь молчание – это добродетель, которая достигается без труда, потому что нет нужды утомляться над книгами, чтобы молчать. Молчаливый замечает, что говорят другие, чтобы потом попрекнуть их этим. Я не любитель говорить.