Читаем без скачивания Глубина - Ильгиз Бариевич Кашафутдинов

— У него, может, седьмая извилина появилась, — сняв очки, близоруко сощурился на Шематухина Лялюшкин. — Вот человек и думает за тех, кому думать нечем…

— Ты давай лежи, брехло! — отмахнулся Шематухин, но мгновение спустя повернулся к нему. — Какая такая седьмая? Ты брось мне мозги пудрить!

— Меня это самого поразило, — переменив тон, уже обращаясь к Нужненко, сказал Лялюшкин. — Согласно последним данным, у некоторых индивидуумов вследствие продолжительных умственных усилий мозг претерпевает мутации… Но, что еще более поразительно, даже высокоинтеллектуальные типы, ну, к примеру, философы или писатели, только на тридцать процентов используют возможности мозга… Печальный факт!

— Че это он балакает? — Шематухин повернулся к Еранцеву. — Вроде не по-нашенски…

Еранцев сделал вид, что не расслышал Шематухина, требующего к себе внимания.

— Так… — ерзнул на стуле Шематухин. — А сколько извилин должно быть по норме?

— Как правило, шесть, — вежливо отозвался Лялюшкин. — Бывает и меньше…

Лялюшкину, видать, надоело шутить, он отстранился и лег на другой бок, спиной к Шематухину.

— Подумаешь, ученый, — недовольно сказал Шематухин. — Научились всякую там белиберду выговаривать, чтоб разговорами непонятными деревню-матушку пугать, а сами-то кто? Шантрапа! Интеллигенция, которая коньяк в холодильнике держит!.. Оно, конечно, верно, я тебе не ровня…

— Перекрестись, отец Григорий, — повернулся к расходившемуся Шематухину Лялюшкин. — Сатана тебя за язык тянет…

— Хорошо, ты, допустим, умный, мудрено лопочешь… А к теории относительности имеешь отношение?

— У-у, загнул… — приподнялся на локте Лялюшкин. — Эйнштейну потребовалось тридцать лет, чтобы хоть немножко втолковать людям свою теорию. А ты хочешь, чтобы я уложился в пять минут.

— Нет, с вами кашу не сваришь, — опустил голову Шематухин. — Редиска ты, Лялюшкин. Знал я одного пассажира, так тот действительно был ученый… Этот своему сокамернику, то есть мужику, с которым в одной камере срок отбывал, за минуту разъяснил, что это за штука — теория относительности.

— Это любопытно, честное слово, — сказал Лялюшкин. — Ну-ка, ну-ка…

— Ну, этот лапотник спрашивает того, стало быть, ученого: в чем, дескать, суть теории, с чем ее едят? На нарах они сидели, вот ученый и спрашивает: ты сидишь? Тот отвечает: сижу. А теперь, говорит, встань. Тот, значит, встал и на ученого смотрит. Что ты теперь, говорит ученый, делаешь? Стою, отвечает… Это тебе только кажется, режет правду-матку ученый. На самом деле ты все сидишь и будешь сидеть до конца срока…

Шематухин хохотнул и тут же, что-то вспомнив, посерьезнел и тяжко вздохнул. Он снова сел за стол, насупленно вспоминая что-то неприятное, посмотрел на Еранцева, все еще погруженного в думки.

— Тоска… — вздохнул Шематухин, вынул из кармана новенькую газовую зажигалку, подбросил на ладони. — Скучный вы народ. С вами волком завоешь, это уж точно…

— А ты вой, Шематухин, легче станет, — насмешливо протянул Лялюшкин.

— Не-е… Так неинтересно, — усмехнулся Шематухин. — Мне для этой роли остограммиться надо. Во, гляди, товар ходовой, сколько за нее нальешь?

— Бога не боишься, отец Григорий, — сказал Лялюшкин. — Питие мое с плачем растворях… Бог не фраер, он все видит…

— Целую неделю жил беспорочно, — стукнул кулаком по столу Шематухин. — Имею полное право оскоромиться… Берешь?

— Зажигалку не возьму. А вот ежели волком повоешь, налью…

Шематухин встал, помолчал, нахмурясь. Потом хитро улыбнулся, взъерошил выцветшие кучеряшки на голове, но вдруг опять нахмурился.

— Налей сначала! — потребовал он.

— Хватит вам дурака-то валять, — недовольно захлопнул книгу Нужненко. — Спать пора.

— Будешь, нет? — испытывал Шематухина Лялюшкин. — Даю слово, налью.

— Не нальет, — сказал Нужненко. — Уверяю вас, нет у него спирта…

— А мы посмотрим, — сердито навострился Шематухин. — Я ему душу выну, если брешет.

Он отошел к кулисам, помял кулаком грудь, но раньше чем набрал воздух, Лялюшкин остановил его:

— Не пойдет, — помотал он головой. — Где ты видел двуногого волка?

— Хочешь, чтоб я на карачках выл, падла, — проворчал Шематухин. — Тогда такса повышается: нальешь полтораста…

— Идет, — согласился Лялюшкин. — Только мордой к залу.

— Я те покажу морду! — опять осерчал Шематухин.

— Ну, ты же волк! — поморгал невинными глазенками Лялюшкин. — Трудно тебе войти в роль? По системе Станиславского!..

Шематухин нервно засмеялся, видно, боролся с терзавшим его сомнением — надо или не надо опускаться на четвереньки. Но затея зашла уже так далеко, а мысль о возможности выпивки дразнила так сильно, что он не выдержал. Вернувшись на авансцену, он с нарочитой игривостью изобразил волка, округлил бубликом рот и завыл. Выл Шематухин истово, вкладывая в голос все запасы гнева и ярости, а закончил, уже перестав следить за собой, благим матом.

Со своей койки поднялся Тырин, заспанно поглядев на сцену, укоризненно покачал головой. Из-за кулис вылетел, на ходу натягивая спортивное трико, Чалымов. Он внимательно, с окаменевшим от негодования лицом пригляделся к переставшему выть бригадиру, не найдя, что сказать, развернулся и ушел.

Шематухин, багровый от натуги, раскланялся.

— Наливай! — подал кружку Лялюшкину.

Лялюшкин, довольный, извлек из-под матраса плоскую фляжку из нержавеющей стали. Шематухин, наклонив голову, слушал, как с невнятным бульканием льется в кружку спирт.

— Папаша, принеси воды, — вдруг устало попросил он Тырина.

Тырин босиком прошел в угол зала, где стоял бачок с питьевой водой. Наполнив кружку, принес Шематухину и, болезненно жмурясь, ждал, когда тот выпьет.

— Неразведенный будешь пить? — поинтересовался Тырин. — Смотри, друг-приятель, дело не шутейное…

От сочувственного голоса Тырина Шематухин пришел в ярость, одним махом высосал содержимое кружки, взяв протянутую кружку с водой, запаленно запил.

— Хах! — выдохнул он в удивленной тишине.

Все стали укладываться, зная по опыту, что Шематухин, захмелев, любит покуражиться. Шематухин и сам уловил настроение остальных, разом затяжелел и сказал:

— Кина не будет.

Он отщипнул от черной буханки мякиш, пожевал, подсел к Еранцеву, задержал его, собравшегося уходить, вопросом:

— Сойду я за волка, Еранцев? За бешеного?

— Почему за бешеного? — наконец проговорил Еранцев. — За нормального сойдешь…

— Какой ты бестолковый… — крякнул Шематухин. — Дак ведь я мужиков хочу постращать, на задах повыть… Для хохмы.

— Мы тебя хоронить не будем, заруби на носу! — сказал Лялюшкин. — Пристрелят тебя, как миленького.

— О каком волке речь идет? — спросил Еранцев.

— О лесном, — пояснил Лялюшкин. — Тут мужики хай подняли — какой-то красный волк взбесился, людей душит. Про такое даже маленькие говорят: фуфло.

— А ты не видел, не говори, — набычился Шематухин.

— А ты поверил…

Еранцев с ходу, не подумав, хотел сказать, что видел волка, слышал даже, как тот выл, но засомневался. Признаться в этом — только раззадорить Шематухина, тогда он точно станет выть на задах. И все же самое главное, что заставило Еранцева молчать, было в другом: он начал догадываться — волк-то никакой не бешеный. Мыслями он снова был в лесу и будто видел волка в оцепенелой позе, с ясными, встревоженно-печальными глазами. И вой зверя, зовущий,