Читаем без скачивания История жирондистов Том II - Альфонс Ламартин

В первый день, во время заседания 9 мая, секции города Парижа потребовали освобождения некоего Ру, противозаконно арестованного по приказанию революционного комитета. «Партия приверженцев государственного переворота, — восклицает Марат, — хочет поддержать в лице этого человека контрреволюционеров!» — «Что же, наконец, мы такое, — возражает Мазюйе, — свободная республика или деспотия? Без суда и следствия, среди ночи, арестовали гражданина у его очага, и мы потерпим это?» Отдается приказ освободить Ру. Лежандр требует, чтобы это постановление поставили на голосование, тогда народ узнает покровителей заговорщиков. Президент Инар противится этому и объявляет заседание закрытым. Два часа продолжается сильное волнение, не смолкают крики на Горе и в трибунах. Верньо требует, чтобы заседание распустили, а копии протокола отправили в департаменты.

Кутон, заместитель Робеспьера, хочет говорить со своего места. Жирондисты противятся этому, но Кутон объясняет, что вследствие болезни ног не может подняться на кафедру. Жирондисты не желают сжалиться над его недугом. Тогда депутат Мор, человек атлетического телосложения, поднимает Кутона на руки и относит его на трибуну. Присутствующие аплодируют. «Меня обвиняют в том, что я анархист и взволновал свой департамент, — говорит Кутон. — Ах! Если бы единственные виновники ужасов, которые здесь происходят, были так же искренни и чисты, как я, они тотчас взошли бы на трибуну и отдали бы себя на суд своих департаментов, подав вместе со мною в отставку». Кутона под гром аплодисментов переносят на его место.

Верньо, долго сидевший молча, наконец встает. Он доказывает, что арестованный был заключен под стражу вопреки всем законам. «Что же касается доктрины Кутона о большинстве и меньшинстве, — прибавляет Верньо, — то он ошибается. Впрочем, я не признаю постоянного господства большинства: по-моему, оно должно быть там, где разум и истина; место ему не намечено ни справа, ни слева; но где бы оно ни находилось — преступно восставать против него. Кутон говорит: „Предположим, что большинство составляют негодяи“, а я говорю: „Предположим, что из негодяев состоит меньшинство“, и это предположение столь же вероятно, как и первое. Предположим, что меньшинство жаждет власти, господства, добычи; предположим, что оно хочет основать свое могущество на беспорядке и анархии. Не очевидно ли, что большинство в таком случае не имеет средства оградить свободу от насилия и мало-помалу может перейти к триумвирам и даже к королевской власти? Кутон требует, чтобы те, кого считают виновниками междоусобиц, подали в отставку. Граждане, мы все прикованы к нашему посту данными нами клятвами и опасностью, в которой находится отечество. Те, кто удалились бы только ради того, чтобы избежать подозрений, поступили бы как трусы!»

Ночь прекратила грозу. На следующем заседании она возобновилась. Гора продолжала настаивать на том, что во всех вопросах меньшинство имеет право требовать голосования. «Когда в Англии, — говорил Гюаде, — хотели распустить Долгий парламент, пустили в ход такие же меры: меньшинство превозносили над большинством, чтобы оно одержало верх. И вы же знаете, что произошло? Меньшинство действительно победило большинство! Оно призвало себе на помощь „чрезвычайных патриотов“, дикую толпу, которой обещало разрешить грабеж и раздел земель. Мясник Прайд (вспомните Лежандра) его именем очистил парламент. Сто пятьдесят членов были изгнаны, а меньшинство осталось господствовать над государством. Эти „чрезвычайные патриоты“, орудие Кромвеля, в свою очередь оказались изгнаны им. Однажды он явился в парламент и обратился к этим мнимым спасителям отечества. „Ты вор“, — сказал он одному из них; „Ты пьяница!“ — сказал он другому; „Ты обогатился за общественный счет! Ты посещаешь предосудительные места! Убирайтесь! Уступите место порядочным людям“. Они удалились, а Кромвель стал править государством! Граждане! Подумайте: разве нас не хотят заставить разыграть во Франции этот последний акт английской истории?»

Гюаде среди глубокой тишины зачитывает три декрета, предложенных жирондистами, которые должны начать атаку против Коммуны и снова подчинить государство закону. «Представители власти в Париже пали. Муниципалитет через двадцать четыре часа будет заменен представителями секций. Наконец, выборные от Собрания поедут в Бурже, чтобы образовать парламент там, где могут сосредоточиться представители революционной власти, как только услышат о покушении на свободу Конвента».

При чтении этих постановлений Колло д’Эрбуа восклицает: «Наконец-то заговор разоблачен самими зачинщиками его!» Барер, человек крайне фальшивый, начинает выступать в качестве представителя Комитета общественного спасения. «Это правда, — говорит он, — что в департаментах имеется план начать смуты с целью ниспровергнуть республику, но в нем принимает участие одна только аристократия. Это правда, что Шометт и Эбер аплодировали предложению Коммуны распустить Конвент. Это правда, что избиратели, собравшиеся в количестве восьмидесяти четырех человек в Архиепископстве, обсуждают средства очистить национальное собрание. Мы уже предупредили об этом парижского мэра Паша. Наконец, верно и то, что люди, собравшиеся в известном месте, изыскивают средства погубить двадцать два члена Конвента. Все это, конечно, заслуживает вашего внимания и должно вызвать вашу бдительность». Правая сторона аплодирует. Но Барер, обратившись к Горе, продолжает: «Что же, однако, предлагает вам Гюаде? Уничтожить власть в Париже! Если бы я желал анархии, я поддержал бы это предложение. — Этим словам в свою очередь аплодирует Гора. — Вы дали мне возможность увидеть вблизи этих представителей власти. И что же я увидел? Слабые и малодушные департаменты, секции, которые управляются самостоятельно, подобно маленьким муниципалитетам, общинный совет Коммуны, где заседает человек по имени Шометт, гражданские добродетели которого мне неизвестны, но я знаю, что раньше он был монахом. Я видел Коммуну, произвольно толкующую и применяющую законы и создавшую революционную армию. Какое средство можно употребить для исправления такого положения дел? Комитет общественного спасения видит единственное средство — образовать комитет из двенадцати выбранных из вашей среды членов, которым должно быть поручено принятие мер, необходимых для общественного спокойствия, и проверка действий Коммуны».

Эта речь успокоила волнение, отсрочив приведение в исполнение предложений Гюаде, но в то же время оставив жирондистам уверенность в победе благодаря избранию двенадцати комиссаров из их числа.

Как только в Париже узнали о победе, одержанной жирондистами в Конвенте, во всех секциях и клубах поднялся крик. Коммуна собралась 19-го. На заседании громко обсуждались самые крайние меры. Конвент объявили порабощенным и не способным спасти отечество; предложили арестовать подозрительных лиц, потребовали голов двадцати двух жирондистов; решились даже предложить ночное убийство и устранение по одиночке этих тиранов как законную меру, необходимую для народного блага. Один оратор привел в пример Варфоломеевскую ночь. «В полночь, — сказал он, — Колиньи разгуливал при дворе, а в час ночи его уже не было в живых!» Разошлись, ничего не решив, если не считать решимости отомстить.

Комиссия Двенадцати, ежечасно извещаемая о настроении умов, изыскивала меры одним ударом положить конец волнениям. Но все меры казались ненадежными. Комиссия требовала от мэра Паша одного предписания за другим и даже сама готовила доклад Конвенту, чтобы заставить мэра действовать решительно. Но в подобных обстоятельствах трусливые по природе люди желают, чтобы им помогали, а не требовали помощи от них. К ним надо являться уже после победы, и они всегда одобрят ее. До и во время сражения они способны только мешать.

Собрание готовится поставить на голосование первый параграф проекта постановления, подготовленного комиссией Двенадцати: «Конвент принимает под свою защиту добрых граждан и народное представительство Парижа». Дантон медленно всходит по ступеням трибуны и старается под притворным хладнокровием скрыть свою нерешительность. «Этот параграф, — говорит он, — не заключает в себе ничего дурного. Конечно, народное представительство должно находиться под охраной нации, но ведь об этом и так говорят законы. Постановить то, что вам предлагают, значит объявить себя трусами! Неужели Конвент может объявить республике, что им овладел страх? Париж оклеветали! Берегитесь, чтобы, образовав комиссию, долженствующую раскрывать заговоры, которые составляются в Париже, вас не заставили затем образовать вторую, чтобы обнаруживать преступления тех, кто волнует умы в департаментах!»

Встает Верньо. «Я буду говорить, — сказал он, — с не меньшим хладнокровием, чем Дантон, хоть и хочу убедить людей, намеревающихся казнить меня, что не страшусь их! Дантон сказал, что не следует клеветать на Париж, поверив в существование заговора. Если эти слова относятся ко всему Конвенту, то это клевета! Если они относятся только к тем, кто, подобно нам, не переставали повторять, что надо отличать граждан Парижа от кучки негодяев, — да, в таком случае оклеветали Париж, но кто? Негодяи, которые для того, чтобы быть уверенными, что их не постигнет кара за их преступления, имели нахальство влиять на народ! Как люди, мы не должны думать о своих жизнях; но, как представители народа, вы несете обязательство перед отечеством, которому грозит опасность, принять чрезвычайные меры предосторожности. Не тот страшится, кто защищается против убийцы, а тот, кто предоставляет ему победить и торжествовать».