Читаем без скачивания Расскажи живым - Давид Каган

В конце августа сорок второго года на долю пленных гродненского лагеря выпало счастье услышать прилет советского самолета. Ночью все вскочили от сильного грохота. Бомбят! В промежутках между взрывами слышен гул моторов крупного самолета.

— Ох, хорошо! Ox, хорошо! — вскрикиваю я при каждом бомбовом ударе и от волнения не попадаю ногой в штанину. Через окно можно рассмотреть, как на дворе немецких казарм, что вблизи лагеря, солдаты забрасывают землей белесоватое пламя зажигательной бомбы.

Выбежали вниз, к дверям. От осветительных бомб, медленно спускающихся на зонтиках-парашютах, виден каждый камешек на земле, каждая травинка. Свет выключен, караульные перекликаются между собой, кто-то их проверяет.

Уложив несколько фугасок на территорию немецких казарм, самолет еще долго кружит над городом, ровный шум его мотора — не прерывистый, как у немецких — радостно будоражит заключенных.

— Бей! Бей их! — взволнованно восклицает кто-то из больных.

Но летчик не торопится. Гул моторов то отдаляется, то снова ближе. В темной ночи фашистского плена самолет кажется живой птицей, вестником близкого освобождения. Осветив весь город, летчик разыскивает цель.

— Что ж он? — нетерпеливо спрашивает Коробов, устремив взгляд в небо.

— Трудно разобраться, — говорит Яша, — где вокзал, а где лагерь. А то, что лагерь близко от вокзала, наши знают.

Наконец в стороне вокзала раздается мощный взрыв. Из окна на втором этаже сыплются стекла,

Еще долго висят в воздухе мелкие осветительные бомбы, но гул самолета затих.

Остаток ночи никто не спит. Наши близко — это первый вывод. Второе: немцы оскудели оружием. В городе нет ни одной зенитки, не было слышно ни одного выстрела.

Утром все, кто только мог ходить, вышли во двор. Каждый хочет поделиться своим впечатлением, гордостью за наших. Некоторые доказывают, что был не один самолет, а три. Сашка-ленинградец нашел у ближайшей к лазарету проволоки осколок бомбы и уверяет, что осколок не прошлогодний, а от сегодняшней бомбежки.

— Тепленький еще! — кричит он издали, весело улыбаясь. Кусок бесформенного металла с острыми краями пошел по рукам. Всем хочется подержать его, пощупать, будто он таит в себе тепло родины. И, действительно, осколок теплый — от прикосновения сотен рук.

ГЛАВА VI

БЕЛОСТОК И ХОРОЩ

Через несколько дней, седьмого сентября, всем приказано выйти на площадь. Отправка! Перед комендантом лагеря и его свитой длинной шеренгой проходят пленные. Объявлено: у кого имеется бритва или нож, даже перочинный, — бросить на специально расстеленную плащ-палатку. Кто скроет — поплатится жизнью. Некоторых полицаи обыскивают: вытряхивают карманы шинелей, ощупывают брюки, залезают в складки пилоток

Из ворот лагеря выходим строем, по бокам — густая цепь часовых. Колонна подымается на виадук через железную дорогу, направляясь к вокзалу. Идем молча, медленно и тяжело ступая по лестнице, слышно шарканье сотен ног.

У перрона — товарный состав, около него много немцев-конвоиров и офицеров. Больных и медперсонал загоняют в одни вагоны, лагерных — в другие, сразу же запирают двери на засовы. Поезд тронулся только когда стемнело. Если повезут на север или на северо-запад, значит — в Сувалки или в Алленштайн, что в Восточной Пруссии. Только бы не туда!

Поезд часто останавливается на неосвещенных полустанках. Часовые слезают с тормозных площадок, ходят, разговаривают. На исходе ночи эшелон опять останавливается. Проходит час, а он все не двигается. Где-то рядом пыхтит паровоз, слышно медленное постукивание колес по стыкам рельсов. Значит, станция или разъезд. Рассвело. Солнца нет, пасмурно, через люк видно серое, как от дыма, небо.

— Идите сюда! — зовет меня Круглов. Он что-то рассматривает в щель. Рядом, через две колеи, воинский эшелон. Двери товарных вагонов-теплушек раскрыты. Хорошо видно, как там расположились немцы. Их немного. В вагоне напротив, облокотившись на стол, сбитый из досок, сидит совсем юный солдат в расстегнутом, кителе, длинные светлые волосы не причесаны. Он смотрит на наши вагоны, о чем-то задумался. На петлицах вышиты крылья.

— Летчик, что ли? — спрашивает Круглов.

— Летчик или зенитчик. В прошлом году они смеялись и пели, когда ехали на фронт. Сейчас — другое настроение.

Едут на фронт. Это видно по платформам, прицепленным к вагонам: под брезентом — стволы орудий.

Наш эшелон дергается и медленно ползет мимо воинского состава. Немцы с серьезными лицами провожают состав с заключенными. Наверно, тревога скребет душу: «Может, и меня постигнет такая участь, и я попаду в плен... Какие они, русские?»

Днем приехали в Белосток. Прежде чем остановиться, поезд медленно, как будто ощупью, продвигается среди разбитых вагонов, мимо пустырей, где от разрушенных зданий остались только трубы. Кирпичные трубы, почему-то сохранившиеся, напоминают длинные пальцы, устремленные ввысь. В резком контрасте с окружающим хаосом рядом с вокзалом стоит обелиск из белого мрамора. Подробно рассмотреть его не удается, наверно, что-то из истории Польши.

Железнодорожная ветка тянется за высокие ряды колючей проволоки, в белостокский пересылочный лагерь. Бревенчатые низенькие здания, бывшие казармы польских улан. Рядом — несколько дощатых бараков немецкой постройки. Ближе к ограде — длинные конюшни. Там тоже пленные. Проволока, проволока, проволока... Она окружает каждое помещение в отдельности, блоки и весь лагерь. Знакомая картина, но каждый раз она кажется все более зловещей. Тут ограда выше. У подножья ее, на земле, вал колючей проволоки, как беспорядочный змеиный клубок. В случае побега человек запутается, не доберется до изгороди.

Сколько здесь придется быть — неизвестно. Каждый чувствует, что недолго. Ежедневно из лагеря увозят партии пленных. Через два дня вызвали для отправки врачей Прушинского и Мостового. Еще день — и в транспорт зачислили Баранова, Максимова и Сашку-ленинградца. Михаила я разыскал в соседнем блоке.

— Куда?

— Говорят, что в шахты. А куда — неизвестно;

Мужественное лицо Михаила Прокопьевича спокойно, левый глаз грустно улыбается. В пустой глазнице правого глаза собирается слизь и немного гноя, и ему приходится платком или кусочком ваты часто залезать под повязку. Так и останется в памяти взгляд единственного глаза, высокий лоб, перетянутый черным шнурком, повязки. Чувствую себя так, будто в чем-то виноват. Вот увозят их на каторжные работы, а нас, врачей, пока не трогают, оставляют.

— Адрес моих не потеряли?

— Цел! — Михаил прижимает, ладонь к карману гимнастерки. — А мой?