Читаем без скачивания Картины Парижа. Том II - Луи-Себастьен Мерсье

Неужели никогда не научатся говорить воображению, и раз идет дело о том, чтобы запугать народ, — неужели никогда не догадаются прибегнуть к красноречию внешних приемов? Наружность этого человека должна бы соответствовать его должности.

Он несомненно является последним изо всех граждан; только его ремесло действительно позорно. Но у него есть, между прочим, слуги, исполняющие за сто экю то, что он сам исполняет за шесть тысяч. И у него еще находятся слуги!

Нужно было бы серьезно поразмыслить об этом исполнителе наших уголовных: законов, чтобы решить, кому именно он служит. Но такая задача привела бы нас к рассуждениям, чуждым существу этой книги.

Палач выдает своих дочерей, если они у него имеются, замуж за провинциальных палачей. В своем кругу они называют друг друга (по примеру епископов): мсьё Парижский, мсьё Шартрский, мсьё Орлеанский и т. п. Шарло и Берже{110} поставляют простонародью неисчерпаемые темы для бесед. Иной сапожник знает историю повешенных и палачей не хуже, чем какой-нибудь светский человек — историю европейских монархов и их министров.

280. Гревская площадь

Сюда попадали все, кто мнил себя безнаказанным (нельзя себе даже представить, как они обманывались на этот счет); тут побывали Картуш{111}, и Равайак{112} и Ниве, и Дамьен, и еще более низкий преступник — Дерю{113}. Этот последний проявил здесь холодное бесстрашие и спокойную храбрость лицемера. Я видел и слышал его в Шатле, потому что он был в той же тюрьме, что и автор Философии природы{114}, которого, я навещал.

У Дерю на губах только и были священные, божественные слова. По обдуманности же и по сложности своих злодеяний он представлял собою все самое страшное, что только может таить в себе черная и непроницаемая бездна человеческого сердца, подпавшего под власть разврата.

Происхождение живописи. С гравюры Уврие по рисунку Шено (Гос. музей изобраз. искусств в Москве).

Эта площадь все еще узка, хотя она только что была расширена. Казни должны бы совершаться в другом месте, а то теперь толпа рантье, одолживших свои деньги королю, поневоле бывает вынуждена смотреть на возмущающие душу приготовления к казни, а это отвратительно и недостойно величия законов. Но все, что касается нашего уголовного законодательства, пребывает еще в таком плачевном хаосе, что предстоит осуществить еще много других реформ, прежде чем можно будет позаботиться о придании казням такой окраски, которая отличала бы их от убийства или от акта дикой мести.

Клал ли когда-нибудь убийца, действующий в глуши лесов, свою жертву на крест, чтобы потом раздробить ей кости одиннадцатью страшными ударами? Привязывал ли он ее когда-нибудь к колесу в присутствии духовника, который не имеет возможности развязать обреченного и только наставляет его терпению? Согласитесь, что правосудие страшнее самого преступления! Убийца, поразив свою жертву, боится взглянуть ей в лицо, бежит от нее в раскаянии, а правосудие в продолжение целых суток равнодушно внимает отчаянным крикам несчастного, окруженного несметной толпой.

Простонародье упрекают в том, что оно толпами сбегается на это ужасное зрелище, но когда дело идет о каком-нибудь исключительном злодеянии, о каком-нибудь знаменитом преступнике, то и высший свет устремляется туда, как самая подлая чернь.

Наши женщины, со столь чувствительной душой и с такими деликатными нервами, что им делается дурно при виде паука, присутствовали при казни Дамьена и, повторяю, последними отвратили взоры от самой ужасной и самой отвратительной пытки, какую только могло выдумать правосудие, чтобы мстить за королей.

Для участия в возмутительных истязаниях, которые привлекли такое множество любопытных и любителей, были призваны палачи всей округи.

Автор одного новейшего труда об азартных играх уверяет, что в день этой казни на той же площади вели азартную игру; игра на деньги в ожидании кипящего масла, расплавленного свинца, раскаленных докрасна клещей и четверки лошадей, которые должны были четвертовать убийцу! А мы-то считаем себя цивилизованными, культурными! И мы смеем еще говорить о наших законах, о наших правах, между тем как, не будь возмущенных возгласов писателей, мы и не выучились бы краснеть за такие позорные деяния! Как нам необходимы еще уроки чувствительности и разума!

Обреченный, — так сильна власть обычаев, — никогда не обращается с речью к собравшимся, как часто делается в Англии, — у нас это ему не разрешили бы. Когда генерал Лалли{115} сделал знак, что желает обратиться к народу, ему заткнули рот. Таким образом, наша система управления обнаруживается во всем и никому не позволяет возвысить голоса даже в последний, предсмертный час.

Газетчики с медными бляхами на груди выкрикивают иногда смертные приговоры так громко, что слова доходят до ушей самого осужденного; непростительная жестокость! При этом они особенно напирают на слова смертный приговор смертоубийце. Это отвратительное словечко — их изобретение, но оно поражает слух резче, чем слово убийца, и простонародье всегда говорит и будет говорить смертоубийца{116}, — это кажется ему внушительней.

Несколько лет тому назад некий вдохновитель убийства своего отца был казнен на площади Дофин вместе со своим сообщником, исполнителем убийства. Отцеубийца, вовлекший в преступление человека слабого и соблазнивший его самой ничтожной наградой, вел себя на эшафоте так надменно, так твердо, не проявляя ни малейшего признака раскаяния (в то время как его товарищ был покорен своей участи и молился), что при первом крике, который он испустил под ударом железного бруса, раздался единодушный взрыв рукоплесканий.

Мне кажется, что этот случай — возможно единственный — должен быть упомянут при зарисовке нравов нашей столицы.

Голов больше не рубят, а это говорит о том, что вельможи держатся в известных рамках и не совершают преступлений. Сабля, которая рубила благородные головы, ржавеет в ножнах, и палач забыл эту отрасль своего ремесла. Теперь он только вешает и колесует. И ослабевшая рука промахнулась во время казни генерала Лалли.

Каждый год приносит новое поколение воров и злодеев, носящих свой определенный характер. В прошлом году были отравители, известные под именем усыпителей, которые примешивали к табаку и напиткам усыпляющий опасный и смертельный яд; в этом году — грабители церквей, святотатцы, которые по ночам взламывают церковные двери, обкрадывают ризницы, уносят дароносицы, чаши, кресты, подсвечники и пр. По дороге во Фландрию и в окрестностях Парижа таким образом ограблено около сорока церквей.

Говорят, что один святотатец, украв дароносицу, послал находившиеся в ней дары местному священнику в письме, запечатанном этими же дарами в качестве облатки.

Слухи о ночных казнях, производимых при свете факелов, подвергались сомнению, но, повидимому, они вполне правдоподобны. Непостижимо, как может закон допускать тайное убийство. Ничто не может сравниться с чудовищностью такого образа действий. Смертная казнь может быть рассматриваема только как пример, отнюдь не как наказание; какой же смысл приканчивать человека втихомолку, впотьмах, втайне от спящих граждан? Если вы его спасаете от гласности, то сохраните ему и жизнь. Ведь только во имя общества он и должен ее потерять, и ваш приговор превратится в преступление, если общество не будет знать ни проступка, ни понесенного за него наказания.

Англичане и швейцарцы обладают уголовным законодательством, с которым согласны и справедливость, и разум, и человечность, а нам еще приходится краснеть за свои жалкие и варварские законы; мы еще не научились защищать нашу свободу, честь и жизнь от вторжения слепой власти и обдуманной подлости. Закон пребывает в нерешительности перед смелой преступностью и робкой невиновностью. Он едва их различает, и в то время, как следствие производится в тени, вдали от очей и слуха граждан, — казнь устрашает все взоры. При виде ужасных орудий пытки, воздвигнутых на многолюдной площади, толпе приходится спрашивать: кто именно преступник и в чем его преступление?

281. Недоповешеняая служанка

Лет семнадцать тому назад молодая крестьянка, довольно приятной внешности, поступила в услужение к одному человеку, страдавшему всеми пороками, свойственными испорченным нравам большого города.

Хозяин, прельщенный ее прелестями, испробовал все средства, чтобы соблазнить ее. Она была честной девушкой и устояла. Ее благоразумие только усилило страсть хозяина, и он, не будучи в состоянии подчинить служанку своим желаниям, придумал самую черную и отвратительную месть.