Читаем без скачивания Здесь и теперь - Владимир Файнберг

Пока Игорька переодевали для съёмок, привезли маленьких танцоров. Их тоже отправили переодеваться.

Я сидел у столика в павильоне, пытался, воспользовавшись паузой, прийти в себя.

«Что же произошло? — думал я, снова пробегая глазами строки редакционного комментария. — Выходит, пленума у них ещё не было. Похожий на Маяковского кончил, как Маяковский». Вспомнился гортанный голос: «Теперь ты для меня Артур, я для тебя — Рустам»…

— Дядя Артур, а вы меня сегодня заведёте?

Передо мной стоял Игорек в чёрных брюках, в белой рубашке с красным галстуком, скреплённым довоенным металлическим зажимом, и матросской бескозыркой с лентами. Приплюснутый бескозыркой мальчик показался совсем уж маленьким. Я снял с него шапку.

Вчера, едва начались съёмки, Игоряшка неожиданно быстро устал, сник. «Ну как тебя завести?» — в растерянности спросил я, а мальчик вдруг ответил: «Как будильник». Я сложил пальцы щепотью, будто держа заводной ключ, и, прищёлкивая языком, трижды крутанул их на его макушке… «Это — другое дело», — бодро ответил Игоряшка.

Теперь он просил нового подзавода. «Бледный, витаминов не хватает. Хотя бы аскорбинки надо купить», — подумалось мне.

Тем же вчерашним способом «завёл» Игорька, и мы оба пошли навстречу вбегающей в павильон толпе детишек, одетых в матроски и бескозырки.

Приступая к съёмке, я мельком подумал о том, что Гошев может в любой момент войти и отстранить от работы, но теперь, когда Рустама Атаева не стало, уже было всё равно.

Гремела фонограмма оркестра. Взлетали из рук Игорька модели планеров. На фоне разноцветных сигнальных флажков, нарисованного морского залива с парусниками и чайками отплясывали матросский танец малыши.

В разгар съёмки, в какой‑то момент, когда я объяснял оператору, что перетягивание каната, входившее частью в состав танца, не нужно снимать отдельно, не нужно переставлять камеры, останавливать расплясавшихся детей, почувствовалось чьё‑то постороннее присутствие.

Обернувшись на миг, я увидел: в дальнем конце павильона в кресле сидит какой‑то элегантно одетый человек. Незнакомец фамильярно помахал рукой в знак приветствия.

И все оставшееся время до перерыва я спиной ощущал этого соглядатая, а когда погасли осветительные приборы и ребятишек опять повели переодеваться для нового номера, над ухом раздался насмешливый голос:

— Ну, Артур, никак не думал, что ты докатишься — снимать пионерышей. Как в незабвенные годы культа, старик!

Передо мной стоял Витька Дранов собственной персоной. Тот самый Витька, соблазнявший когда‑то длинноногими балеринами… Витька, ставший теперь знаменитой личностью, поэтом и прозаиком, объехавшим весь мир.

— А собственно, что ты здесь делаешь? — спросил я.

— Да подмахнул у Гошева договорчик на сериал, — беззаботно ответил Витька. — Пять серий. Сам напишу, сам поставлю. Кстати, не присоветуешь опытного оператора?

— Спроси у Гошева. Он присоветует.

Зиночка, осветители, даже Наденька — все стояли, во все глаза глядя на Дранова.

— Еще долго будешь снимать эту хреновину?

— Почему же «хреновину»? — Я старался говорить спокойно. — Часа полтора.

— Обожду, с твоего разрешения. Недавно в Чинечеза, в Риме, смотрел, как снимает Федерико, теперь поучусь у Артура. — Ерническая улыбочка зазмеилась на тонких губах Витьки.

— А вы знакомы с самим Феллини?! — вмешалась Зиночка.

— Мой друг. Нас в своё время познакомила Джина, — непринуждённо ответил Витька. — К нему в павильон так просто не войдёшь. Там поперёк входа цепь. Когда я пришёл, Федерико, конечно, велел меня пропустить, тут же погнал продюсера за чашкой кофе.

— А сейчас вам хочется кофе? — лезла из кожи вон Зиночка.

— Ваша сексуальность равна почти сорока процентам, — Витька даже согнул в полупоклоне лысеющую голову. — Не откажусь.

…«Зачем я ему нужен? — думал я, снимая следующий номер. — Принесла нелегкая… Большой борец против сталинизма, процветает при всех погодах. А вот Атаева нет на свете…»

Когда наконец съёмка кончилась и все распоряжения на завтра были отданы, Витька поднялся мне навстречу из‑за столика с чашечками кофе, протянул газету.

— Не забудь свой опус. Я прочитал. А также взамен на автограф взял телефон у твоей Зиночки. Не ревнуешь?

— Пошел к чёрту!

Дранов засмеялся. Он, не отставая, шёл за мной к лифту.

— Вот теперь узнаю. Прежний Крамер. Не понимаю, как тебя в кино занесло, да ещё снимать такую бодягу? Что происходит? Правдоискательная статейка, эти пионерчики… А где стихи? Если хочешь серьёзно, я ведь всё помню, читал — переводил тому же Феллини: «Снег перечёркивает звезды, не падает — перепадает, иду, глотаю зимний воздух и чувствую, что пропадаю…» Помню ведь, а?

В самом деле, он помнил. Помнил мои стихи тех лет, когда все мы только начинали, когда только прорезывались голоса, когда выходили в жизнь все вместе, не зная, кто чего стоит.

Глухо прогудел лифт. Дверцы раскрылись. Из кабины вышел Гошев в окружении членов худсовета.

— Георгий Николаевич, оказывается, у вас мой друг работает, — прямо‑таки накинулся Витька на Гошева. — Да это же Артур Крамер! Почему он снимает какие‑то танцы новорождённых?! Нехорошо, Георгий Николаевич.

Гошев стоял, чуть ли не виновато потупясь. Члены худсовета благоговейно взирали на Витьку. Я ухватил его за руку, втащил в лифт и нажал кнопку.

— Кто тебя просит?

Витька изумился.

— Пользуйся, пока я в славе. Повысил твой рейтинг! С этой сволочью только так и надо.

Мы вышли из‑под козырька подъезда, у ступенек которого стоял темно–синий «мерседес».

— Скучно, — сказал Витька, отпирая дверцу. — Тащусь на пельмени к одному художнику. Он прибыл только что с Севера. Будь человеком, поедем вместе, все‑таки столько не виделись.

— Поедем. — Мне хотелось уйти от безысходных мыслей о гибели Атаева, хоть как‑то отвлечься.

По дороге Витька деловито, словно в отделе кадров, стал расспрашивать. Я вкратце сказал, что после Литературного института много лет не печатали, три года назад кончил Высшие курсы кинорежиссёров и вот снимаю фильм–концерт.

— Покажи мне всё, что скопилось. Сменил бы фамилию. А то играешь без ферзя… Ладно, пробью тебе книжечку. Кстати, глянь, пока едем. — Одной рукой Витька небрежно держал руль, другой потянул с заднего сиденья «дипломат», вынул переплетённую рукопись. — Новая поэма.

Пока я листал машинописные страницы, Дранов говорил не переставая.

— Кадят со всех сторон. Так можно и себя потерять. Уже не понимаю, что делаю, нужен ли кому‑нибудь. Печатают, переводят, аплодируют, а иногда кажется — все мираж. С другой стороны, ночью проснёшься — страшно: а если завтра все кончится? Я, может, самый несчастный человек в Советском Союзе.

Витька, конечно, лукавил. Вот к нему как раз в полной мере подходила поговорка: «Одни плачут, что у них суп жидкий, другие — что у них жемчуг мелкий»… Я вспомнил об Анне Артемьевне и почувствовал себя погано. Надо было найти минуту, хотя бы позвонить — как там с её Борей?

— Никто меня искренне не любит. Все льстят. Все хотят использовать. Просят денег. Кстати, тебе не нужно?

— Не мешай. Хочешь, чтобы я прочёл? Тогда заткнись.

Теперь стало понятно, зачем я, Артур, понадобился Витьке. Тот знал, что я никогда всерьёз не принимал ни его самого, ни его творчество, и теперь для самоутверждения жаждал услышать похвалу свеженаписанной поэме, услышать именно от меня.

Поэма ничем не отличалась от всего, ранее созданного Витькой. Это был обыкновенный репортаж в стихах. Витька опять описывал встречи с различными знаменитыми деятелями, а также с незаметными тружениками на всех континентах, опять вспоминал о своём голодном военном детстве, снова и снова обыгрывал свою фамилию — Дранов, клялся в любви к простым людям. Все это было красноречиво, но не имело никакого отношения к поэзии. А кроме того, между той жизнью, которая ежедневно окружала меня, и этими горами слов простиралась непроходимая бездна.

Я не успел долистать рукопись. «Мерседес» остановился.

— Прибыли. — Витька выключил зажигание, вопросительно глянул и неизвестно зачем сообщил: — Недавно на приёме в одном посольстве несколько выпил и ночью, едучи домой, решил заглянуть к Ильичу. Едва не врезался в Мавзолей. Как тебе на будущее такой способ самоубийства?

— А из пистолета в глухом кишлаке — нравится? — зло ответил я, отдавая рукопись. — Когда рядом семья, дети, и ты прав, и стараешься не для себя, а тебя довели, замучили, позорят перед земляками, грозят объявить сумасшедшим… Не так красиво, конечно…

— Знаю–знаю, я ведь прочёл, — отмахнулся Витька. Мы уже вышли из машины и стояли перед подъездом высокого дома. — Так ты идёшь?

Стало ясно, что я уже не нужен. Витька понял: поэма не произвела впечатления.