Читаем без скачивания Прощание - Иоганнес Бехер

— А марсиан видишь?

Увы, и нежного «дзинь» не было!

— Да, в самом деле, вижу каких-то… полуангелы, полу-драконы… Они как раз вышли из моря… — Я готов был увидеть всю вселенную, только бы встать со стула… «Проклятая затея», — ругался я про себя. — Еще я вижу комету, она несется на землю… — кричал я в отчаянии.

— Что предсказывают звезды? Читай!

Полулежа на стуле, я не мог сразу вскочить, да и ноги мои кто-то крепко держал, а через трубку лилась вонючая жижа, она попала мне в открытый рот. Я сорвал с головы куртку, все танцевали, хлопали в ладоши и кривлялись. Я стоял в центре, облитый вонючей жижей. Вокруг меня с воплями прыгали мои мучители, и вдруг я почувствовал у себя на лице, под грязью, улыбку: я улыбался, как улыбался в тот раз Францль… Пусть бы он меня увидел сейчас, мой Францль, быть может, что-нибудь и простилось бы мне… Разве меня, лежавшего на особом эшафоте, не подвергли казни ко всеобщему удовольствию, и разве не за то меня казнили, что когда-то Францля высекли вместо меня, не за то, что мы так гнусно пытали его в садоводстве Бухнера? Мои плевки и плевки остальных мучителей превратились, наверное, в эту жижу, в эту вонючую жижу. Я закрыл лицо руками, — нет, таким мужеством, как Францль, я не обладал, я не мог открыто нести свое лицо, липкое от грязи!

— Вот тебе твои каналы, эй ты, марсианин… Ну и враль, как он всех нас обманул… А ну, скажи-ка, что предсказывают звезды, ха-ха-ха… — визжали кругом, кто-то высоко поднял помойное ведро и торжественно помахивал им, но Мопс поспешил мне на выручку, и мы пробились с ним к колодцу… От меня еще долго несло зловонной жижей. Это был один из «искусов», которым подвергался каждый новичок.

— Вполне безобидное дело, — утешал меня Мопс, оправдываясь, что он не мог помешать мальчикам, — таков уж обычай. Игра на рояле с завязанными глазами — на «чудо-рояле» — куда хуже: из-под ног испытуемого внезапно исчезает пол, и он проваливается в выгребную яму.

Нет, нет, я и слышать больше ничего не хотел о звездах… Жижа, жижа…

В этом заведении обходились без порки. Директор Ферч был противником телесных наказаний.

По воскресеньям, в восемь утра, за час до того как отправляться в церковь, происходил осмотр шкафов.

Директор Ферч осматривал ряды шкафов.

Я уже слышал о системе «подтягивания» — особом изобретении директора Ферча, которое с успехом заменяло телесное наказание, но даже Мопс не хотел посвятить меня в его тайну.

В моем шкафу носки топорщились беспорядочной грудой. Одна рубашка измялась и свернулась бесформенным комком.

Директор Ферч то смотрел на меня, то заглядывал в шкаф, я следовал глазами за его взглядом в самую глубь шкафа, потом быстро переводил взгляд вверх, на усы, участвовавшие во всей этой процедуре, и, наконец, потупился. Можно было подумать, что директор Ферч тянет мои глаза за ниточку, куда ему заблагорассудится.

— Гм! — Это прозвучало не то как смешок, не то как угроза.

— Гм! — повторил директор, и это вышло так комично, что я чуть не прыснул.

— Очень смешно, а?… Ну-ка, марш ко мне в кабинет!

Он повел меня сквозь ряды стоявших навытяжку воспитанников.

— Гм! Ну-ка, давай, без лишних слов, объяснимся начистоту. Кто ты, собственно, такой, а? Что там у тебя было с этой бабенкой в Гогеншвангау? Ну-ка, выкладывай, и без всякой утайки, меня нечего стесняться, гм!

Глаза его искрились, как у кошки в темноте, он ходил взад и вперед по кабинету, пощипывал усы и задумчиво поглядывал на свою маленькую изувеченную руку, несколько раз останавливался у окна и, наконец, круто повернувшись, подошел ко мне вплотную.

— Так что ты там делал с этой девкой, гм?!

— Вы хотите сказать с фрейлейн Клерхен?

— Я хочу сказать с этой тварью, да… Россказни о том, что вы вместе читали и смотрели друг на друга, можешь оставить при себе.

— Мы читали, фрейлейн Клерхен и я, и смотрели друг на друга.

— Гм! Гм!

Двумя пальцами изувеченной руки он захватил несколько прядей волос над самым моим ухом, обвил их вокруг пальцев и стал тихонько дергать.

— Ну вот, теперь мы помаленьку спустим с тебя шкуру… Лазил ты ей под юбку, говори — да или нет?

— Ай! — крикнул я и тут же: — Нет, конечно, нет!

Он продолжал дергать меня за волосы, пока мне не стало казаться, что подо мной колеблется пол и что у меня содрана половина лица.

— Лазил ты ей под юбку?… Гм…

— Да, да, конечно, господин директор, лазил…

«Я прятался в складках ее юбки вместе с тухманскими малышами», — собирался я прохныкать, но тут он отпустил меня на мгновение, и я уж добровольно подставил ему голову с другой стороны.

— Ну, а дальше что, гм… Ну, а дальше?

Опять приступ режущей боли, еще острее прежнего… Я даже заплясал на носках.

— Гм! Ну и что же, удалось тебе забраться под юбку?

— Конечно, господин директор, удалось, ай, больно… Конечно…

— А куда ты девал золотой? Гм!

Я не знал, что он хотел от меня, и взмолился:

— Скажите сами, господин директор, куда я девал золотой… Ведь вы это знаете, господин директор, и все, что вы скажете, сущая правда, господин директор. Я готов во всем признаться, господин директор!

Вздернутый за волосы, я беспрерывно приплясывал вокруг него.

— Ты безобразничал с девкой. Вместе с ней промотал десять марок, слышишь, гм!

— Да, да, господин директор, так оно и было! Истинная правда, в самом деле так, конечно, так.

Я снова твердо стоял на полу. С улицы доносился колокольный звон.

Гм! В следующий раз ты мне сам все расскажешь связно и подробно. Гм! На сегодня хватит. Гм! Марш! Приготовься идти в церковь! Гм!

Звонок надрывался.

Когда, построившись парами, мы, в наших черных картузах, с директором Ферчем и экономкой, замыкавшими шествие, маршировали по булыжной мостовой в храм божий, я заметил у некоторых воспитанников, шедших впереди, странные кровоподтеки под волосами, как раз у самых ушей. Пригибая голову то к левому, то к правому плечу, я косился куда-то вверх, уши мои словно ссохлись от боли и ушли в затылок, а вокруг висков начала набухать опухоль.

Пока священник читал проповедь и органная буря сотрясала своды, я думал о Гартингере, вспоминал, как он мужественно держался, когда мы устроили ему допрос. До чего же трусливо и недостойно вел я себя, ведь это и по отношению к фрейлейн Клерхен было подлостью, предательством.

«Трус, — ругал я себя. — Зато в следующий раз, — хорохорился я, — выдержу испытание…»

Обо всем этом я рассказал Мопсу, и Кадет, который подошел к нам, предложил выдумать сообща какую-нибудь совершенно несусветную чепуху про некую распутную женщину, тогда Ферч сразу успокоится.

— Как жаль, — сказал он и ущипнул меня, — что этого не было на самом деле, а? Вот бы нам, а?… Теперь мы, по крайней мере, знаем, что нам делать… гм! Надо будет наверстать… гм!

Мопс счел это предложение греховным и посоветовал мне обратиться к богу. Стоит только усердно помолиться, и бог обязательно ниспошлет мне свою помощь.

Утром и вечером, когда мы молились под звуки фисгармонии, я громко пел, широко разевая рот, и поглядывал на Мопса, а тот кивал мне, точно обращался к богу как раз по моему делу.

Широко разевая рты, мы возносили к богу наши песнопения.

Бог был неопределенностью, великой загадкой, овеянной неким расплывчатым чувством. Бог был тем грозным началом, чья сущность оставалась темной, он был гневом, перед которым бессильно всякое мужество, но он был и норой, куда можно было уползти от отца, он был горним прибежищем, к которому устремлялся взгляд, когда директор Ферч до крови дергал за волосы. Бог являлся в виде певучего, грудного голоса и стоял на мольберте в нашей гостиной, окутанный светло-зеленым облаком. Бог был желанным «ты», когда не знаешь, к кому обратиться, кому сказать «ты».

XXIX

Только я решил положиться на волю божию, как меня вызвали к директору Ферчу. Едва переступив порог кабинета, я сразу начал нести несусветную чепуху про некую распутную женщину, и директор на этот раз не стал прибегать к «подтягиванию». Кадет успел основательно просветить меня, поведав вещи, мимо которых я до тех пор проходил в безмятежном неведении. Так как я знал о них только понаслышке, то излагал все эти гадости без всякого стеснения, связно и подробно, как того хотелось директору Ферчу, пересказывая все, чему научил меня Кадет. Ферч удовлетворенно поглаживал усы… Из-за рыжеватых зарослей до меня непрерывно доносилось благосклонное «гм-гм-гм-гм», и даже руку свою, эту маленькую изувеченную руку, он положил мне на плечо и сказал, что вот как хорошо: за каких-нибудь несколько дней моего пребывания в интернате ему удалось сделать из меня правдивого человека, не прибегая к ненавистной системе порки.

Горе тому, кому приходилось иметь дело с этой рукой, с этой маленькой изувеченной рукой! Опять у меня было впечатление, как в тот раз, когда я увидел перед собой на столе руку отца, что рука директора — это какое-то самостоятельное существо, единственное назначение которого поглаживать усы и «подтягивать» воспитанников. Весь директор, стоило мне мысленно представить его себе, воплощался в этой маленькой иссохшей руке. Казалось, голова, туловище, ноги только тянулись за ней; директор Ферч, верно, и сам трепетал перед ней, как бы она ему чего-нибудь не сделала… Гм…