Читаем без скачивания Вариант дракона - Юрий Скуратов

Невооруженным глазом было видно, что президент находился в плохой физической форме, и в голове вновь возникла тревожная мысль о предстоящей инаугурации: выдержит ли он ее?

Что же касается вопроса о политическом экстремизме, о котором хотел переговорить Борис Николаевич, я был к нему подготовлен. Более того, имел даже специальную беседу с Красновым. Тот упрекал меня в том, что прокуратура ничего не делает, я же считал — наоборот, мы делаем, и немало, чтобы поставить заслон фашизму. На контроле у Генпрокуратуры находится 37 уголовных дел (по статье 74 Уголовного кодекса РФ); успешно идет расследование дел в Екатеринбурге, в Санкт-Петербурге, в Москве… С другой стороны, конечно, хотелось бы большего, но нам не хватает многого, в том числе и оперативных данных, которые надо получить в ходе разработок, а это требует денег, денег и еще раз денег… Мне очень не хотелось в этом разговоре подставлять и А. С. Куликова, и Н. Д. Ковалева. Несколько последних фраз в своем выступлении я должен был бы, конечно, произнести жестко, четко, но я этого не стал делать…

В ответ президент картинно, будто русский богатырь, подбоченился:

— Я не удовлетворен вашим докладом.

Ну что ж, он — президент, он имеет право так говорить. А с другой стороны, кто-то постоянно подсовывал ему эти бумаги, кто-то специально подкладывал топлива в костер, на моей памяти это уже второй разговор с Ельциным на эту тему. На одной из прежних встреч он прямо, без всяких лишних слов, предложил «бартер»: он подписывает указ по освобождению Паничева, главного военного прокурора, а я в ответ возбуждаю уголовное дело против партии коммунистов. В «Независимой газете» в то время как раз прошла большая публикация о вооруженных формированиях коммунистов — якобы появились такие…

Но это были всего лишь слухи. От «бартера» я отказался.

Могло быть и другое объяснение недовольства президента. В частности, я, например, не согласовывал с ним возбуждение уголовного дела о «коробке», возбудил уголовное дело по своей инициативе, и это могло заесть президента, вот он и решил одернуть меня, поставить, так сказать, на место.

— А теперь давайте ваши вопросы, — сказал мне президент.

У меня было несколько вопросов, которые мне надо было обсудить, но я помнил о предупреждении Наины Иосифовны и Татьяны и честно говоря, хотел было воздержаться. Согласую, мол, их в другой раз, либо по телефону…

— Давайте, давайте, — повторил Ельцин.

Я попросил «добро» на проведение совещания по коррупции, сказал, что при обновлении правительства надо будет избавиться от недобросовестных, мягко говоря (а на деле от обычных воров и хапуг), чиновников, затем доложил о проблемах, связанных с правами военнослужащих, а также с предстоящим 275-летием российской прокуратуры…

Президент слушал, не перебивал меня, — вообще создавалось впечатление, что он «вчитывается» в текст, который слышит, анализирует его по ходу, но когда я перешел к конкретным делам и начал говорить о «коробке», он неожиданно тихим твердым голосом произнес:

— Может, хватит?

Я тут же свернул разговор. Подарил ему книгу по истории прокуратуры «Под сенью русского орла» и собрался уходить. Он пытался взять мои бумаги, книгу и папку с «мерами по борьбе с фашизмом», сложить в одну кучу, но не смог — у него тряслись руки, у него сильно тряслись руки. В конце концов все-таки собрался, встал, попрощался со мною — причем сделал это довольно дружелюбно.

Я заверил президента, что через два месяца доложу об исправлении ситуации.

Возвращался молча. Должен признаться, разговором и увиденным я был удручен, если не сказать больше — подавлен. До инаугурации остается всего несколько дней, а президент в таком состоянии… А если что-то случится во время церемонии и он упадет? Мои опасения усугубились после встречи с Бородиным. Павел Павлович сказал, что было уже несколько моментов, когда президент терял контроль над собой и погружался в состояние полной прострации. Миронову, начальнику медслужбы, он сказал: «Мы с тобою знаем друг друга уже сорок шесть лет!» Хотя знакомы они были от силы лет пять. При встрече с Черномырдиным он все время твердил о каком-то сервизе. ЧВС никак не мог понять и потом долго пытал Бородина: что за сервиз? Тот тоже ничего путного не мог сообщить, он просто не знал, о чем идет речь.

Намечалась встреча с белорусским президентом Лукашенко, и Черномырдин, видя немощность Ельцина, предложил:

— Может, я заменю вас, Борис Николаевич?

Ельцин враз потяжелел лицом, в глазах у него возник беспокойный свинцовый блеск.

— Вначале я, а уж потом — вы… Понятно?

Да, все было понятно. Куда уж больше! Ельцин не хотел ни на мгновение, ни на секунду упустить власть.

Но вернемся на «круги своя».

Краснову я высказал претензию: вроде бы обо всем договорились, вроде бы обсудили позицию насчет дел по 74-й статье УК, вроде бы пришли к общему выводу о том, что вопрос не готов для доклада президенту, а папка появилась у него. Что произошло? Михаил Александрович довольно смущенно заявил, что папку президенту он не передавал, передал кто-то другой… Кто?

Паничева, конечно, освободили — об этом, кстати, я до сих пор жалею, но уголовное дело по коммунистам я возбуждать не стал. Не за что возбуждать. Из разговора того я сделал вывод, что бывший коммунист Ельцин стал патологическим антикоммунистом, преображение завершилось. Хотя это было печально: Борис Николаевич, как президент, должен был ко всем относиться одинаково ровно. К разговору о «коробке» в доме Ельцина возвращались, как я понял, периодически, «коробка» уже навязла у него в зубах, поэтому и реакция была такая негативная: «Может, хватит?» Раньше, когда мы это обсуждали, он всякий раз говорил: «Как решит прокуратура, так и будет». Мне он сказал совершенно однозначно: «Действуйте по закону…»

Но всякий раз дома, за обедом, в дело вновь включалась «тяжелая артиллерия» — Татьяна и Наина Иосифовна. И так раз за разом, заход за заходом. Они добивали его. И, конечно же, дома, под рюмочку, не раз звучали слова: «Папа, а Скуратов твой — нехороший. Бяка! Не хочет дело о «коробке» закрыть». Но на попрание закона я идти не мог, не мог и не хотел.

На разных приемах, при большом стечение народа Татьяна трижды подходила ко мне с просьбой закрыть дело о «коробке», и я всякий раз отвечал ей: «Татьяна Борисовна, закрыть это дело можно только со скандалом, а скандал сейчас нам не на руку, его немедленно использует оппозиция».

И все-таки они — Татьяна, Юмашев, Березовский — додавили президента. При оценке деятельности прокуратуры все чаще и чаще против меня пускались в ход не «мои» аргументы: Мень, Листьев, Холодов — эти дела, мол, не раскрыты… Чубайс, тот действовал вообще нахраписто, внушал президенту: «Прокуратурой руководит Илюхин». Да, Илюхин действительно приходил, приходит и будет приходить в прокуратуру. Ну и что? А как иначе? Он председатель профильного думского комитета. Ко мне приходят и Лебедь, и Жириновский, и Аушев, и Наздратенко — прокуратура для всех открыта…

Работать становилось все тяжелее и тяжелее. Часто вспоминал я и другую встречу с президентом, в один из воскресных весенних дней 1996 года, еще до выборов. Об этой встрече я хочу рассказать особо.

Меня неожиданно пригласили приехать в Кремль — аудиенцию назначили на одиннадцать часов дня. Аудиенция эта была внезапной, в выходные дни… Значит, что-то произошло. Или происходит.

Я приехал в Кремль. Перед мной в кабинете Ельцина побывал Ковалев, министр юстиции.

— Президент настаивает на роспуске Государственной Думы, — сказал он.

— Г-господи! — невольно вырвалось у меня.

— Я пытался его убедить, что этого делать нельзя, он — ни в какую. Так что будьте готовы к нелегкому разговору. Проект указа уже отпечатан, лежит у него на столе.

— Чья это инициатива?

— Сосковца.

Я слышал уже не раз от первого вице-премьера: что нам Дума! Тьфу! Разогнать ее пинком под зад — и дело с концом. Тем более Сосковец, как руководитель предвыборного штаба, видел — президент не в форме, популярность его упала донельзя, здоровье стало совсем слабым — ситуация очень опасная.

Вот в один из наиболее выгодных моментов он и доложил президенту: давайте перенесем выборы! Думу распустим. Все равно она — коммунистическая. Эта мысль и запала Ельцину в голову.

Тут меня позвали в кабинет. Я вошел. Президент поздоровался со мной и затем произнес необычно быстро:

— Юрий Ильич, я принял решение распустить Думу… в ответ на ее решение денонсировать Беловежское соглашение.

Распустить не по закону — значит, фактически разогнать. Без всяких ссылок на закон.

— Подскажите, какие для этого могут быть юридические основания? спросил Ельцин.

Я стал говорить, что задуманное сделать трудно — довольно четко прописано это юридическое действие в законе, ни одно из перечисленных в Конституции оснований не подходит для данной ситуации.