Читаем без скачивания Мгновенье на ветру - Андре Бринк

Овраги идут до самого моря, где материк резко обрывается. Можно выйти к морю и поверху, и тогда вы неожиданно окажетесь на краю обрыва и увидите под собой темно-красные стены в узорах желтых и зеленых лишайников, причудливо иссеченные ветрами и дождем, с темными зевами пещер, а еще ниже — первозданный хаос валунов и торчащих из земли корней, узкую полоску пляжа, мелкую гальку, песок.

Вы слышите могучий рев волн, разбивающихся о скалы, плеск и журчанье воды меж камней и в подземных гротах, слышите лай бабуинов на вершине обрыва среди деревьев, грозный клич морского орла, крики чаек.

Вы видите море в его изначальной простоте, волна бежит за волной, оно то поднимается в приливе, то опадает, как ровно дышащая грудь. Плавно клонятся под ветром макушки деревьев. По мокрому песку к воде зигзагами бегут испуганные крабы, по камням скачут зайцы, в небе парят несомые ветром чайки.

Они идут по белому пляжу возле своей пещеры, у самой кромки воды, там, где лопается с шипеньем пена, оба обнаженные. Давно ненужное ей, лежит в их пещере свернутое в узел зеленое платье. Тело ее в щедрых лучах предосеннего солнца кажется совсем коричневым, и все-таки она светлее, чем он; ее каштановые волосы распущены по плечам, на маленькой бронзовой груди темнеют плоские нежные соски. Она вдруг вбегает в мелкую воду и брызжет на Адама, он кидается к ней, она ускользает. Он устремляется за ней в погоню. Она бежит прочь, ее длинные ноги так и мелькают, но наконец он все-таки ее догнал, схватил за талию и повернул к себе, они падают в песок, барахтаются, смеясь, стараются вырваться, катаются, пока их не накрыла небольшая волна, тогда они испуганно вскакивают и смеются до слез — дети.

— Пить хочется, — говорит она, еще не отдышавшись от борьбы, и откидывает с глаз мокрые соленые волосы.

— Пойдем к заводи, хочешь?

Заводь лежит за грядой скал, отгораживающих маленькую бухту от моря, вверх по реке, за широким бурным устьем. Вокруг заводи валуны, заросли папоротников, саговника, мох; если притаиться, можно увидеть, как в зелени мелькнет красно-зеленый попугай.

Вода в заводи холодная, но все же теплее, чем в море. Элизабет ложится на камень и пьет, потом поворачивается на спину и глядит на Адама.

— Ты весь в песке.

Она старательно и нежно смывает с него песок — застенчивый ритуал любви. Потом он смывает соль и песок с ее прекрасного, не стыдящегося своей наготы тела.

Он протягивает ей руку, чтобы помочь перебраться через камни, и вдруг видит, что мимо них, быстро и бесшумно, прямо по ее ступне ползет змея, блестящая, ярко-зеленая. Повинуясь инстинкту, он мгновенно отталкивает Элизабет в сторону, она еще не успела выпрямиться, а он уже занес над змеей камень, миг — и широкая, плоская головка разбита, расплющена, течет кровь, в последний раз мелькает раздвоенное жало. Они зачарованно глядят на гибкое зеленое тело, оно свивается в кольца и корчится на земле, но вот от головы до хвоста волной прокатывается долгая последняя судорога, и тело затихает, ярко-зеленая чешуя на глазах тускнеет.

— Зачем ты ее убил? — говорит она. — Такую красавицу.

— А если бы она тебя укусила?

— Она ползла в заросли.

— Змея есть змея.

Притихшие, они перебираются через гряду валунов и возвращаются на свой пляж. У полосы песка она останавливается и говорит, показывая на что-то рукой:

— Смотри.

— Что там?

— Наши следы, неужели не видишь?

Он обводит глазами пляж.

— Где? Никаких следов нет.

— Вот именно: никаких следов нет. — Пока они ходили к заводи, ветер переменился, и волны смыли, стерли с песка их следы. — Будто нас никогда здесь и не было.

— Что ж, может, и в самом деле не было, — шутливо поддразнивает он.

— Порой мне кажется, что ты мне снишься, — говорит она, не поддаваясь его шутливому тону. — И что сама я себе снюсь. Все так невероятно, так прекрасно, — неужели мы наяву?

— Идем, — зовет он. — Мне пора ставить сети.

Сплетенные из лиан и стеблей ротанга и связанные гибким тростником сети сушатся на песке.

— А я пойду соберу фруктов.

— Опять нарвешь ядовитых яблок?

— Не нарву, — виновато говорит она, — сегодня я буду внимательнее.

Она идет от него по песку, обнаженная, бронзовая, а он стоит и смотрит ей вслед.

— Дикарка! — негромко кричит он.

Она услыхала и, смеясь, хватает пригоршню песку, кидает в него и бежит прочь. Он идет по мелководью к гряде скал, верхушки которых даже во время прилива торчат над водой, точно зубчатый забор, окружающий несколько прелестных водоемов и в середине крошечный овальный островок мельчайшего белого песка. Но надо спешить, вода прибывает, и если она поднимется совсем высоко, ему придется ждать на островке отлива.

Вернувшись час спустя с плодами в корзинке, которую он сплел из прутьев и лозин, она видит, что он спит на берегу, освещенный вечерним солнцем, спит так тихо, что сначала она в испуге вздрагивает: случилась беда! Но, подойдя ближе, она замечает, что грудь его дышит ровно, вот он шевельнул ногами…

Она ставит корзину на песок и опускается возле него — на колени. Он лежит на боку у самой полоски прибоя, в разжавшихся пальцах руки раковина.

Сокровенная страна счастья. Все просто и непостижимо в своей простоте. Все перед тобой, все доступно, возможно…

Он спит, положив голову на согнутую руку. На щеке и на бровях — песчинки. Она склоняется к нему их сдуть и вдруг слышит его дыхание — это такая же тайна, как морской прибой. Его плечи, едва заметные соски… Он слегка шевельнулся, почувствовав ее прикосновение, но дышит все так же ровно. Гладкий живот, густые волосы внизу. Под ее рукой возникает чудесная жизнь, она растет, набирает силу, неистовая и нежная.

— Обманщик, ты не спишь!

— Нет, сплю. Мне снится сон.

— Я принесла всяких фруктов. Ужасно хочу есть.

— А я хочу тебя.

— Так иди же ко мне.

…Вот как все могло быть. Наверное, так и было. Но ведь самое естественное и несомненное для нас труднее всего, думала она. Ходить обнаженной, хотя всю жизнь она не смела показать людям ногу выше ступни. Презреть запреты, которые окружали ее с колыбели, забыть все, чему ее учили, среди чего она жила, отбросить прошлое, точно изношенное тряпье.

Броситься в темноте в объятья мужчины, утолить нестерпимый голод своей плоти, дать своей страсти насытиться, — даже это было немыслимо раньше, когда она жила рядом с мужем в привычной, незамутненной обыденности. Отдавать все без остатка и брать, не ведая стыда и сомнений, легко, как срываешь с дерева спелый плод. Ощущать тело любимого не в тайных судорогах и спазмах, не ночью, в чисто прибранной спальне, не под крышей фургона, но в безгрешной наготе любви, каждый миг видеть его в ярком свете, чувствовать возле своего тела, знать, что оно никуда не исчезнет. Смотри, какая я белая. А ты почти черный. Черный, как раб. Но рабы живут, не задевая нашей жизни, как кошки или собаки. А ты теперь больше не раб, ты мужчина. Ты мой возлюбленный, мой муж. На твоей спине и боках отвратительные стигмы раба. Мои руки страшатся, не смеют к ним прикоснуться, я каждый раз закрываю глаза и стискиваю зубы. Лаская тебя, я словно касаюсь открытой раны. Неужто можно научиться любить даже шрамы? Вот я обвожу их один за другим кончиками пальцев, точно линии карты, — это ты, это огромная страна, и вся она принадлежит мне. Я содрогаюсь, из отвращения рождается страсть, а страсть рождает нежность, я растворяюсь в тебе.

Как же возможно такое чудо? Где, в каких тайниках нашей души сохраняются для него силы? И ей вспоминается: шелковица, она влезла на дерево и стоит среди веток, сочные, сладкие ягоды тают во рту, ее руки и ноги в пятнах тутового сока. Она думала, что она там одна, но он был тут же, внизу, наверное, он прокрался за нею тайком, она не видела его за листвой и не слыхала шагов в ее шуме. И вдруг почувствовала его руку на своем красном от тутового сока колене…

Сначала она стыдливо пыталась прикрыться, невольно отворачивалась, но Адам смеялся над ней, это он отобрал у нее зеленое платье и, смеясь над ее яростью и мольбами, спрятал в пещере. И постепенно она начала обретать свободу, уверенность, даже стала бравировать. Замирая от волнения и страха, точно ребенок, который делает что-то запретное, принялась она исследовать себя, его, ошеломляющий новый мир, в котором она очутилась. И все-таки она каждую минуту ожидала окрика: «Ты позабыла стыд, как ты смеешь?» Трудно было поверить, что с нее спали все запреты. «Наверное, я глупая и смешная, — думала она, — но прости меня. Будь со мной терпелив, я очень стараюсь. И я уже многому научилась, правда? Я больше не стыжусь, видишь? Обещай не терять терпения. Порой ты так необуздан. И так похож на ребенка, ты еще более застенчив, чем я, еще более неловок: как пленительна твоя неловкость. Я люблю тебя, иного объяснения у меня нет. Я люблю, люблю».