Читаем без скачивания Джанки. Исповедь неисправимого наркомана - William Burroughs

Бармен быстро перехватил мою руку и стал выкручивать в сторону от полицейского. Легавый спокойно вытащил свой старый автоматический, сорок пятого калибра, и решительно направил на меня. Сквозь тонкую хлопчатобумажную рубашку я почувствовал холод ствола. Его превосходство было на лицо. Он стоял передо мной с чувством выполненного долга. Я ослабил хватку на пистолете и дал бармену спокойно его забрать. В знак капитуляции и примирения поднял руки вверх.

– Ну хорошо, хорошо, – проговорил я, и добавил, – bueno.

Коп убрал свой сорок пятый. Бармен же, привалившись к стойке, внимательно рассматривал пистолет. Рядом, не издавая ни звука, стоял человек в сером костюме.

– Esta cargado (он заряжен), – многозначительно заметил бармен, глаз не сводя с пушки.

Я было собрался сказать: «Ну да, какой прок в незаряженном пистолете?», – но промолчал. Эта сцена показалась мне настолько нереальной, скучной и бесмысленной, словно я через силу заставил себя влезть в чужой сон; актерская пьяная отсебятина, испортившая замысел режиссера.

И так же я был нереален для остальных – чужак из другой страны. Бармен смотрел на меня как на диковинку. Слегка пожал плечами в презрительном недоумении и сунул пистолет за пояс. В этом помещении не было флюидов ненависти. Может, конечно, они меня и ненавидели, если бы знали получше.

Коп крепко схватил меня за руку и сказал:

– Vamonos, gringo.

Вместе с ним я вышел на улицу. Почувствовав резкую слабость, с неимоверным трудом передвигал ноги. Один раз оступился, но полицейский удержал меня. Я пытался довести до его сведения, что так как у меня нет с собой денег, то придётся одолжить их у «de amigos». В моих мозгах был конкретный ступор. Я мешал английский с испанским, но слово «занять» бесследно исчезло в одном из самых дальних закоулков моего мозга, отрезанного от жизни механическим барьером алкогольной заморозки. Коп удивленно поднял голову. Я было сделал ещё одну попытку преобразовать своё филологическое построение, но тут мой визави внезапно остановился.

– Andale, gringo, – сказал он, слабо толкнув меня в плечо.

Затем постоял с минуту, наблюдая, как я, пошатываясь, бреду вниз по улице. Я помахал ему рукой на прощание. Коп не отреагировал, и повернувшись, зашагал в обратном направлении.

У меня осталось одно песо. Зайдя в одну закусочную, заказал пиво. Ни кружки, ни бутылки за песо не давали. Я отправился общаться в дальний угол бара, где стояла группа молодых мексиканцев. Один из них показал значок секретной службы. Наверное фальшивка, решил я. Липовый фараон сидит в каждом мексиканском баре. Неожиданно понял, что пью текилу. Последнее воспоминание этой ночи – едкий вкус лимона, который я выжимал в стакан с текилой.

На следующее утро я проснулся в незнакомом месте. Огляделся. Дешевая пятипесовая ночлежка. Платяной шкаф, кресло, стол. Снаружи, за задернутыми занавесками, сновали какие-то люди. Полуподвальное помещение. Часть моей одежды валялась на стуле. Куртка с рубашкой лежали на столе.

Свесив ноги с кровати, присел, пытаясь припомнить, что со мной случилось после последнего стакана текилы. Полный пробел в памяти. Тогда я встал и принялся осматривать своё барахло. «Авторучка накрылась… Почему-то потекла… но это с каждой так… перочиный нож пропал… всё остальное вроде цело…» Стал одеваться. С похмела меня просто трясло. «Срочно надо пивка… может удасться застать сейчас дома Роллинза».

Идти пришлось очень долго. Роллинза, выгуливавшего своего норвежского элк-хаунда, встретил напротив его дома. Моего возраста, крепко сложенный мужик с сильными и привлекательными чертами лица, жесткими чёрными волосами, с проседью на висках. На нём была дорогая спортивная куртка, слаксы и замшевый пиджак. Но главное, мы знали друг друга лет тридцать.

Выслушав мой отчёт о событиях прошедшей ночи, Роллинз словно с цепи сорвался.

– Ты дождёшься, что в скором времени тебе за эти пистолеты вышибут мозги. Какого чёрта ты их с собой таскаешь? Ты даже не сможешь вспомнить, во что стрелял. Уже дважды здесь палил по деревьям, якобы по повстанцам. А вчера ты рванул прямо под колеса автомобиля. Я оттащил тебя, а ты принялся мне угрожать. Пришлось тебя бросить, чтобы ты попробовал сам добраться до дома, хотя я не представляю, как в таком состоянии можно это сделать. А то, что ты потом вытворял. Да всех просто достало. Бывают ситуёвины, при которых и духу моего не будет поблизости, да и никто не захочет оказаться рядом с вооруженным дренчом.

– Ты прав на все сто.

– То-то. Ладно, я сделаю для тебя всё, что в моих силах. Но первым делом ты должен развязаться со спиртным и кардинально поправить своё здоровье. Ты ужасно выглядишь. А потом поднапрягись на денежном фронте. Кстати о них родимых, ты, я полагаю, как всегда на нуле.

Роллинз вытащил свой бумажник:

– Здесь пятьдесят песо. Лучшая услуга, которую могу оказать другу.

На эти пятьдесят песо я напился вдребадан. И спустив всё к девяти вечера, вернулся в свою квартиру. Завалившись на кровать, попытался уснуть. Когда закрыл глаза, то увидел перед собой азиатское лицо, чьи губы и нос были разъедены какой-то болезнью. Болезнь распостранялась дальше, превратив его в амебоидную массу, на поверхности которой плавали глаза – померкшие глаза ракообразного. Медленно, вокруг глаз наросла новая физиономия. Вихрь изуродованных лиц и иероглифов несло к тому последнему месту, где обрываются дороги людских жизней, где человеческая порода не в состоянии более сдерживать ракообразный ужас, выросший в ней до предела.

Я с любопытством наблюдал. А остаткам сознательного эго подумалось: «У меня начались кошмары».

Проснулся с резко нахлынувшей волной страха. Не в силах подняться, с бешено стучащим сердцем, я пытался понять, что меня так напугало. Показалось, что расслышал внизу слабый шум. «Кто-то проник в дом», – громко сказал я и внезапно решил, что это именно так.

На последнем дыхании добрался до клозета и взял там свой карабин 30-30. Руки тряслись; я едва смог зарядить винтовку. Прежде чем мне удалось вставить два в магазин, несколько патронов я обронил на пол. Ноги подкашивались… Спустившись вниз, я лихорадочно врубил весь свет. Никого. Ничего.

У меня началась белая горячка, а в довершении ко всему, осталась и джанковая ломка! «Сколько же она может продолжаться после последнего укола?» – спрашивал я себя. И не мог вспомнить. В поисках джанка принялся обшаривать всю квартиру. Незадолго до этого я заныкал кусок опия в щели пола в одном из углов комнаты. Он с концами завалился под половицы. Несколько раз я безуспешно пытался вытащить его обратно.

«Ну сейчас я тебя достану», – неумолимо приговаривал я. Трясущимися руками сорвал с вешалки крючок и снова взялся за дело. К носу стекали щекочущие струйки пота. О зазубренные края щели ободрал и занозил себе все пальцы. «По-хорошему не достану, придётся по-плохому», – упрямо сказал я и отправился за пилой.

Её я так и не нашел. В нарастающем неистовстве я метался из комнаты в комнату, разбрасывая вещи и вытряхивая всё из ящиков на пол. Рыдая от ярости, я попытался отодрать половицы руками. В конце концов, всё бросил и тяжело дыша остался лежать на полу. Слезы бессилия текли по моему лицу.

Тут я вспомнил, что в аптечке должен оставаться дионин. Поднявшись, пошёл искать. Всего одна таблетка. После готовки раствор оказался молочного цвета, так что я побоялся трескать его в вену. Неожиданно, непроизвольным движением, сковырнул иглу и всё потекло по коже. А я сидел и тупо смотрел на свою руку.

В итоге, мне удалось немного поспать, но на следующее утро я проснулся в жутком алкогольном отходняке. Джанковая ломка, приостановленная кусковым опием и кодеином, замороженная неделями постоянного пьянства, возобновилось во всей красе. «Срочно надо принять немного кодеина», – подумал я.

Пошарил по карманам. Полный аут. Ни сигареты, ни сентаво. Зайдя в гостинную, растянулся на диване. Рядом стоял стул. Машинально провел по нему рукой. Расческа, кусок мыла, сломанный карандаш, пять и десять сентаво. Почувствовав тошнотворный приступ боли, вытянул руку. Из глубокого пореза на пальце текла кровь. Судя по всему из-за бритвенного лезвия. Разорвав полотенце, я наскоро его замотал. Просачиваясь сквозь повязку, кровь крупными каплями падала на пол. Вернулся в постель. Я не мог спать, не мог читать. Я лежал и стоически глядел в потолок.

Между дверью и ванной комнатой кто-то чиркнул спичкой. Я присел на кровати, мое сердце заколотилось. «Старый Айк, пушер, ты!» Айк всегда незаметно прокрадывался в мою квартиру, проявляя себя на уровне полтергейста – что-то сразу роняя, или с грохотом налетая на стены. Точно, фигура Старины Айка всплыла в дверном проёме.

– Ну как ты здесь? – спросил он.

– Хреново. У меня белая. Надо уколоться.

Айк понимающе кивнул: «Да-а… Эмми против горячки – то, что нужно. Помню однажды в Миннеаполисе…»