Читаем без скачивания Призраки двадцатого века - Джо Хилл

— Никак ты пытаешься лечить меня, Макс Ван Хельсинг? Думаешь, мне мало указаний твоего отца? — спросила она, чуть приподняв уголок рта в слабой усмешке.

— Да, мэм. То есть нет, мэм.

Руди на его месте сказал бы что-нибудь остроумное, и она залилась бы смехом и захлопала в ладоши. Руди надо выступать на радио в передаче о детях-вундеркиндах. Макс же никогда не знал, что сказать, и совершенно не умел шутить. И дело не только в акценте, хотя произношение являлось источником постоянного дискомфорта и одной из причин, по которым он старался говорить как можно реже. Это был еще и вопрос темперамента Максу все время приходилось бороться со своей мучительной робостью.

— Я вижу, ваш отец строго следит за тем, чтобы вы оба приходили дома засветло.

— Да, мэм.

— Таких, как он, много, — продолжала миссис Кучнер. — Они привезли с собой свою страну и ее обычаи. Но он же доктор, он образованный, и все такое. Вот уж не думала, что ему пристало быть таким суеверным.

Макс сглотнул подступивший к горлу ком. Утверждение, будто его отец суеверен, было гротескным преуменьшением.

— И странно, что он переживает за такого послушного мальчика, как ты, — говорила миссис Кучнер. — Ты, должно быть, ни разу не огорчил его.

— Спасибо, мэм, — кивнул Макс.

На самом деле он хотел сказать, что ей пора вернуться в дом и прилечь. Макс подозревал, что у него какая-то аллергия на выражение собственных мыслей: порой он чувствовал, как его горло сжимается и не дает говорить. Он собирался предложить миссис Кучнер свою помощь, он воображал, как берет ее под руку и склоняется к ней так близко, что вдыхает запах ее волос. Он хотел бы сказать, что молится за нее по вечерам, хотя его молитвы, конечно, не имеют большого значения: Макс молился и за свою мать, но это не спасло ее. Но он ничего не сказал. «Спасибо, мэм» — вот и все, на что он способен.

— Ты иди, — говорила между тем миссис Кучнер. — Скажи отцу, что я попросила Руди задержаться и помочь мне убраться на кухне. Я пошлю его домой сразу, как только увижу.

— Да, мэм. Спасибо, мэм. Скажите ему, пусть поторопится, пожалуйста.

Уже выйдя на дорогу, он оглянулся. Миссис Кучнер прижимала к губам носовой платок. Заметив его взгляд, она тут же отняла платок ото рта и весело им взмахнула; это был такой трогательный жест, что у Макса защемило сердце. Он поднял в ответ руку и отвернулся. Звук ее хриплого лающего кашля сопровождал его еще некоторое время — как злая собака, сорвавшаяся с привязи и бегущая следом.

Когда он вошел в свой двор, синева неба сгустилась и почти перешла в черноту. Только на западе, где недавно исчезло солнце, еще слабо светилась полоска заката. Отец с плеткой в руках сидел на веранде. Макс приостановился у нижней ступеньки. Глаза отца прятались под тяжелыми веками и кустистыми бровями цвета стали.

Макс ждал, что скажет отец. Тот молчал. Наконец Макс сдался и заговорил первым:

— Еще светло.

— Солнце село.

— Мы были у Арлин. Отсюда не больше десяти минут ходьбы.

— Да, дом миссис Кучнер очень надежен. Настоящая крепость. Ее защищает дряхлый фермер, не способный согнуться из-за ревматизма, и невежественная крестьянка, чьи внутренности поедает рак.

— Она не невежественная, — возразил Макс. Прозвучало это как попытка оправдаться, и следующие слова он произнес с выверенным спокойствием и рассудительностью: — Они не выносят света. Ты сам говорил Пока не стемнело, бояться нечего. Посмотри, какое ясное небо.

Отец кивнул, будто соглашаясь с доводами, а потом спросил:

— Ну и где же Рудольф?

— Уже идет.

Старик демонстративно вытянул шею, разглядывая пустую дорогу за спиной у Макса.

— То есть вот-вот придет, — поправился Макс. — Он задержался, чтобы помочь миссис Кучнер убрать на кухне.

— Что убрать?

— Муку, кажется. Мешок порвался, и мука рассыпалась. Она хотела все сделать сама, но Руди вызвался помочь. Я решил бежать домой, чтобы ты не волновался за нас. А он закончит и сразу придет.

Отец сидел неподвижно, с прямой спиной, лицо — каменная маска. И когда Макс уже решил, что разговор закончен, старик спросил, очень медленно выговаривая каждое слово:

— И ты оставил его одного?

Макс мгновенно увидел, в какой угол себя загнал, и его замутило от страха. Однако было слишком поздно, ничего уже не изменить.

— Да, сэр.

— Чтобы он шел домой один? В темноте?

— Да, сэр.

— Понятно. Иди в дом. Займись уроками.

Макс поднялся по ступенькам, пошел к входной двери. Когда он проходил мимо кресла-качалки, все его тело подобралось в ожидании удара плеткой. Но вместо этого отец схватил его за руку — впился в его запястье с такой силой, что Макс сморщился. Казалось, кости вот-вот хрустнут.

Отец втянул в себя воздух. Этот свистящий вдох, как хорошо знал Макс, был прелюдией к вспышке праведного гнева.

— Ты знаешь наших врагов? И все равно играешь с друзьями до самой ночи?

Макс попытался ответить, но не смог. Его горло сжалось, он давился словами, которые хотел, но не умел или не смел сказать.

— От Рудольфа я не ожидаю послушания. Он американец, а здесь считают, что ребенок учит родителей. Я вижу, как он смотрит на меня, когда я говорю. Как он сдерживает смех. Это плохо. Но ты… Когда Рудольф не слушается, он, по крайней мере, делает это умышленно. Я чувствую, что он нарочно злит меня. А ты не слушаешься от тупости, от нежелания подумать, а потом удивляешься, почему я порой видеть тебя не могу. У мистера Барнума[48] есть лошадь, что умеет складывать небольшие числа. Она считается величайшей достопримечательностью его цирка. Если бы ты хоть раз показал, что понимаешь мои уроки, это стало бы чудом не меньшим, чем та лошадь. — Он отпустил руку сына, и Макс, чуть не упав от неожиданности, невольно шагнул назад. Рука горела. — Иди в дом и не попадайся мне на глаза. Вижу, тебе надо отдохнуть. Кстати, это неприятное жужжание у тебя в голове — мысли. Насколько мне известно, ты к ним не привык и не знаешь, что с ними делать.

Отец постучал пальцем по виску, словно показывая, где находятся мысли.

— Да, сэр, — ответил Макс.

Он услышал в собственных словах лишь тупость и упрямство. Почему говор отца звучал как речь культурного и светского человека, а в устах самого Макса точно такой же акцент превращался в косноязычие слабоумного скандинавского батрака, способного только доить коров и испуганно таращить глаза при виде раскрытой книги? Не разбирая, куда идет, Макс шагнул в дом и врезался головой в связку чеснока, что висела в дверном проеме. За его спиной фыркнул отец.

Макс сел в кухне. На дальнем конце стола горела лампа, слишком слабая, чтобы развеять сгущавшуюся тьму. Он ждал и прислушивался, устремив взгляд в окно — на двор. Перед ним лежал учебник английской грамматики, но заниматься он не мог. Он мог только сидеть и ждать Руди. Довольно скоро стемнело так, что стало невозможно разглядеть ни дороги, ни того, кто по ней пойдет. Вершины сосен черными силуэтами выделялись на небе, все еще слабо светившемся, как тусклое сияние умирающих углей. Вскоре и этот отблеск исчез. В темноте россыпью ярких веснушек загорелась горсть звезд. Макс слышал, как под тяжестью отца поскрипывает и постанывает гнутое дерево кресла-качалки — вперед-назад, вперед-назад на половицах веранды. Макс опустил голову в ладони, вцепился пальцами в волосы и забормотал под нос: «Руди, давай же, иди». Скорее бы закончилось это невыносимое ожидание. Так прошел час. Или пятнадцать минут.