Читаем без скачивания Памятью сердца в минувшее… - Константин Левыкин

Мне запомнилось до сих пор еще кое-что, относящееся и не относящееся к физике, на уроках Сергея Алексеевича. Так, разъясняя нам явление теплопроводности, он объяснил, почему туркмены в летний зной песчаных пустынь ходят в огромным бараньих шапках. А однажды он объяснил нам, что наши русские валенки в городских условиях негигиеничны, поскольку они собирают с улиц и в помещениях различный бактериозный материал, грязь и пыль. Сам Сергей Алексеевич никогда в валенках не ходил. Очень много рассказывал он о Первой мировой войне, в которой сам участвовал вольноопределяющимся рядовым солдатом. Еще до рассказа учителя истории мы узнали от него подробности сражения за город-крепость Осовец. Однако главным увлечением Сергея Алексеевича, его болезнью, которой он заразил и нас, был театр и самодеятельное театральное творчество. Он был человеком с живым творческим воображением. В нем, более чем учитель физики, жил режиссер, умеющий заставить людей понять жизнь и характер драматургических персонажей и заговорить их языком, интонациями, жестами и движением. Я это знаю по собственному опыту. Он и во мне пытался зажечь дар Божий. Но сначала он это сделал со старшеклассниками, поставив в школе полный спектакль «Борис Годунов». Тогда я еще учился в шестом классе, и как это им все делалось, я не знал, но зрителем на представлении этого спектакля я был. Он был поставлен на маленькой сцене, построенной в очень небольшом спортзале, но с декорациями и в настоящих театральных костюмах. Представление спектакля готовилось к столетию со дня гибели А. С. Пушкина. Вся школа жила этим спектаклем. Когда шли репетиции, мы подглядывали в полуоткрытую дверь кабинета физики, а если она была закрыта, то через замочную скважину. Тогда вся эта театральная суета оказалась полезной для всей школы. Она вовлекла нас в большое общее дело, даже если и не всем доставалось какое-либо поручение режиссера. Она оказалась полезнее литературных уроков. Мне теперь кажется, что с того времени я впервые научился вслушиваться в звуки пушкинской поэзии. На нашем классном пушкинском утреннике я «с выражением» читал:

Сквозь волнистые туманыПробирается луна.На печальные поляныЛьет печальный свет она…

С тех пор и меня стали привлекать к нашей школьной самодеятельности. А когда мы доросли до занятий в физическом кабинете, на меня обратил внимание и наш школьный режиссер. Вообще мне казалось, что Сергей Алексеевич мне симпатизировал особо. Ему нравились подвижные веселые ребята-проказники, особенно если они были сообразительны и не ленивы в учебе. А я такую репутацию имел. Однажды он разнял нас в коридорной потасовке на перемене, а я тогда настолько распалился в ярости, что учитель с трудом удерживал меня в своих руках. И тут же он дал мне прозвище. Все ребята тогда звали меня Котом. Это было мое домашнее имя, производное от Кости. А Сергей Алексеевич, услышав это имя, сказал тогда: «Ты не Кот. Ты – Рысь!» – и с тех пор так и стал меня называть на уроках, вызывая к доске. Он любил добавлять к нашим именам или фамилиям необидные добавки. Так, Тольку Хмелевского и Володьку Милевского он называл «панами». И вот, когда я уже учился в восьмом классе, Сергей Алексеевич задумал поставить спектакль «Ревизор», и среди приглашенных к участию в нем в качестве артистов оказался и я. Вспоминая этот эпизод из моей школьной жизни, я и теперь удивляюсь, как внимателен был к нам наш учитель физики, как хорошо он улавливал черты наших характеров, наши возможности понимать и переживать в себе чужие чувства, чувства и интересы своих друзей, своего класса и уж, конечно, судьбы своих героев из прочитанных книг. Типажи всех действующих в спектакле самодеятельных актеров были определены режиссером без ошибок. Ошибся Сергей Алексеевич только во мне. Очень удачным оказался выбор на роль Городничего – Абрама Гринькота. Он был учеником девятого класса. Состав актеров был подобран смешанный из восьмых и девятых классов. Абрам был старше нас всех и даже старше своих одноклассников. Тогда он уже ходил учиться в аэроклуб. Фигурой он был солиден, физически крепок и говорил уже довольно густым баритоном. И вообще мне кажется, что Абрам успел уже тогда познать в жизни кое-что, до чего мы еще не доросли. Он очень точно вжился в образ Городничего – Антона Антоновича Сквозник-Дмухановского. Я помню его обхождение со своими сценическими женой и дочерью Анной Андреевной и Марьей Антоновной и с городским обществом. Но особенно на меня произвела впечатление последняя сцена и его монолог. Мне кажется, что с тех пор я и понял трагикомическую суть гоголевского героя. Именно тогда я испытал, вместе с уже воспринятой из учебника характеристикой этого персонажа как типичного представителя чиновничьей, царской бюрократии, чувство жалости к нему как к человеку. Здорово тогда Абрам произнес этот монолог. До сих пор помню его восклицание обиженного, обманутого и осмеянного теми, кто был и глупее и ниже его: «Эх, вы!»

Хорошо сыграла роль Паша из девятого класса. Фамилию ее я, к сожалению, забыл. Она тоже была заметно постарше нас и на сцене она была не новичок. Тогда она вместе с будущей Народной артисткой России Ларисой Авдеевой занималась вокалом в районной музыкальной школе. С ней вместе они на школьных подмостках пели дуэт Вани и Антониды. Она уже умела держаться на сцене в роли сановной супруги личности уездного масштаба и мамаши первой уездной невесты. Марию Антоновну играла Неля Нагурская – самая красивая девушка в нашей школе. Она была тоже из девятого класса и все мы, недоросли, тайно были в нее влюблены. Сама-то Неля нас, конечно, не замечала, но готова была уже воспринимать ухаживания настоящих женихов.

Хорош был и смотритель богоугодных заведений Земляника. Жаль, я не помню фамилии этого парня из параллельного восьмого класса. Уж больно он удивил меня и всех своей игрой: никто бы не мог подумать, что этот губошлепый толстячок сумеет так изобразить прохиндея из девятнадцатого века. Слугу Хлестакова, Осипа, играл Васька Сафонов из девятого класса. По типажу он очень походил на сермяжного деревенского хитреца и фразу «давай сюда и веревочку…» произносил со знанием дела.

Добчинского с Бобчинским играли братья-близнецы. Наверное, это была счастливая находка режиссера изобразить эти персонажи как двойников. Мне Сергей Алексеевич поручил роль Хлестакова. Он объяснил нам всем, что я очень подхожу на эту роль по своей «вихлявости». Может быть, он и не ошибся. Вспоминая про наш спектакль после того, как он был поставлен, и через много лет я считал, что Хлестакова бы я сыграть сумел. Но не тогда! Тогда я просто не мог еще набраться смелости объясниться в любви девочке, которую считал своей мечтой. Я еще не дорос тогда до такой роли и на сцене и в жизни. Долго бился со мной Сергей Алексеевич, угадав мой характер, но как только дело доходило до сцены объяснения в любви с Марией Антоновной и ее мамой Анной Андреевной, возникала полная непроходимость. Я хотел обнять Нелю, но не мог этого сделать. В конце концов мне была найдена удачная замена. Хлестакова в спектакле блестяще сыграл Наум Штивельман из девятого класса. Он был не только вихляв, но и еще знал уже толк в ухаживаниях. Такого Хлестакова, каким его сыграл Наум, я вспомнил, когда увидел его в исполнении Андрея Миронова. Конечно, великий артист сыграл эту роль несоизмеримо выше в профессиональном отношении, но Наум, на мой взгляд, все-таки был первым в понимании необыкновенной «легкости мыслей» этого героя, доходящей, казалось бы, до бессмысленной, комедиантской эксцентричности его придуривания. Наум, также как Андрей Миронов, просто был непредсказуем в своих движениях. Он очень легко и непринужденно, незаученно и свободно дурачился на сцене. А как он ловко и без смущения, совсем натурально обнимал Нелю, по которой он, между прочим, тоже вздыхал. Он использовал представившейся ему на сцене случай выразить нашей школьной красавице свое неравнодушие. После Наума я понял, как надо было играть эту роль. А много лет спустя, вспоминая школу, наш спектакль и Нелю, я с сожалением думал о том, как я бы тоже мог сыграть эту роль. Но тогда мне все-таки в спектакле достались аж три роли. Две из них были вихлявые, но третья – монументальной. В первом действии я сыграл полового в трактире, во втором – рыжего Мишку в доме Городничего. А в третьем – жандарма, возвестившего о приезде в город чиновника по особым поручениям. После моих громко и решительно сказанных слов наступала немая сцена, а над ней я стоял, как монумент.

Спектаклем мы жили весь тот год. К репетициям приступили еще в первой четверти. Они проходили в кабинете физики. Потом всю нашу труппу Сергей Алексеевич водил в Малый театр. Тогда в спектакле «Ревизор» в роли Хлестакова выступал Игорь Владимирович Ильинский. Мы не просто смотрели этот спектакль, под руководством Сергея Алексеевича мы старались вникнуть в содержание всех мизансцен, в тексты и подтексты реплик и во все авторские ремарки. В работу над подготовкой спектакля включалась большая группа ребят, которым поручались всякие хозяйственные заботы, строительство сцены, изготовление декораций. Были мобилизованы художественные таланты школы. Главным же художником-оформителем спектакля был мой одноклассник Виктор Синельников. А Борька Недумов придумал устройство поднимающегося занавеса из плотных бумажных штор, которые в ту морозную зиму советско-финской войны школа получила для затемнения окон на случай налетов вражеской авиации на Москву. К счастью, такого тогда не произошло и мы использовали шторы по-своему. Получилось хорошо. Борька каким-то образом сумел соединить две шторины, и их хватило на ширину и высоту сцены. С помощью шнуров бумажные шторы поднимались вверх, сворачиваясь в трубку. Все получалось, как в настоящем театре. По мере приближения генеральной репетиции и дня представления волнение, заботы, азарт охватывали нас все больше. Репетиции перешли теперь на сцену. В зале, куда посторонним вход был воспрещен, стучали молотки. Любопытные старались подсмотреть, что у нас происходит, но каждый раз получали щелчки от дежурных, поставленных у дверей. Наконец был объявлен день представления спектакля. Это было 1 января 1940 года, в Новогодний вечер. Был аншлаг – все желающие не смогли уместиться в зале. А мы, артисты, оказались зажатыми в небольшом пространстве между задником, тоже изготовленным из тех же штор, и стенкой зала всего менее полуметра шириной за неглубокими кулисами. Режиссер в тот вечер уже был бессилен руководить спектаклем, но мы были к нему хорошо подготовлены и не нарушили заученного порядка действий в мизансценах. Нам не понадобился даже суфлер, да его и некуда было бы посадить. Мы действовали, как во сне, не слыша, как реагирует на наши движения и слова зал. А когда в конце, после абсолютной тишины «немой сцены» зал взорвался аплодисментами, мы не могли поверить, что они адресовались нам. Кланяться зрителям мы не научились и поэтому просто не знали, куда себя деть. Героями вечера мы почувствовали себя позже, когда несколько раз повторили спектакль, чтобы его посмотрела вся школа. А потом были даже гастроли в соседних школах и показ фрагмента спектакля на конкурсе школьной самодеятельности Ростокинского района. Но тут нас поджидала обида: жюри не пропустило нас на следующий, городской, тур. Слава нам уже вскружила голову, и мы не могли понять, почему так скупо было оценено здесь наше искусство. Но сами-то мы цену себе уже знали и сочли ниже своего достоинства о чем-то просить жюри. Наш спектакль состоялся, и я его помню до сих пор как первое преодоление себя. Я не смог тогда сыграть Хлестакова, но не выпал из ансамбля, из общего движения коллектива и с ним вместе прожил интересную жизнь в образах до этого непонятных мне героев. Тогда я впервые начал понимать театральное действо и, наверное, в будущем мог бы стать артистом. Но жизнь дальше сложилась иначе. Скоро, без надежды встретиться, мы расстались со своим режиссером и очень уважаемым учителем. 19 июня 1941 года я сдал ему экзамен по физике за девятый класс. Добрый Сергей Алексеевич во время экзамена делал вид, что не замечает моих хитростей. Тогда я всем девочкам, сидящим рядом со мной, решил все задачки. С того дня мы расстались на семь лет.