Читаем без скачивания Тихий омут - Найджел Маккрери

Он вспомнил это стихотворение во время долгой езды под серым небом раннего утра из своего коттеджа в Саффрон-Уолден в больницу в пригороде Брейнтри, где временами консультировался у невропатолога. Восторги души и чувств. Если бы он чувствовал также, как, видимо, чувствовал Бодлер…

Между тем Бодлер был сифилитиком и пристрастился к опиуму, да еще имел проблемы с выпивкой, поэтому Лэпсли в душе оправдывал себя за то, что не принимает его утверждения слишком серьезно.

Лэпсли припарковал машину у больницы и прошел через главный вход. Костюму он предпочел хлопчатобумажные брюки, однотонную рубашку и кожаную куртку. Он взял отгул для посещения больницы и затем собирался встретиться со старым приятелем.

Атриум был высоким и просторным, с кадками, в которых росли папоротники, с нежно журчащими фонтанами в центре и расставленными повсюду каменными скамьями. Пройдя через двойные двери в боковой стене атриума, он тут же оказался в собственно больнице: лабиринте угловатых коридоров, где стоял запах дезинфицирующих средств, а стены и линолеум были за десятки лет потерты и поцарапаны больничными каталками. Прежнее здание больницы было скрыто за новым массивным фасадом точно так же, как дамы во времена Бодлера скрывали свои траченные оспой лица под слежавшимися слоями макияжа.

Несколько человек ожидали приема у невропатолога. Лэпсли сел и стал вместе с ними ждать назначенного ему времени, стараясь не ставить диагноз окружающим. В конце концов, у него отгул, он не на службе.

Он точно рассчитал время приезда, и через пять минут его вызвали. Помещение, где проводился прием, было маленьким, безликим, с белыми стенами, больничной каталкой, со столом и компьютером на нем и с парой стульев. Это мог быть кабинет любого врача в любой больнице или клинике в любом месте страны.

Молодой человек за столом был ему не знаком. Когда Лэпсли вошел, он считывал информацию с компьютера и, не отрывая глаз от экрана, протянул руку:

— Привет. Я доктор Консидайн. Похоже, я вас прежде не видел, не так ли?

— Марк Лэпсли. — Он потряс руку доктора и сел. — Последние лет десять я наблюдался у доктора Ломбарди.

— Доктор Ломбарди вышел на пенсию полгода назад. Очень умный человек. Большая потеря для больницы. — Он снова посмотрел в компьютер. — Насколько я понимаю, у вас синестезия. У нас немного случаев синестезии. Частота возникновения этого заболевания варьируется между шестью случаями на миллион и тремя на сотню, в зависимости оттого, насколько широко обозначить границы, но большинство заболевших либо не знают, что имеют его, либо считают, что оно есть у всех. Видимо, вы относитесь к той небольшой части людей, на которых синестезия воздействует достаточно сильно, чтобы создавать проблемы в повседневной жизни. Когда вы были здесь в последний раз?

— Год назад.

— За это время в вашем состоянии произошли какие-нибудь изменения — оно стало лучше или хуже?

— Оно на том же уровне.

— Гм-м… — Он побарабанил пальцами по столу. — Полагаю, доктор Ломбарди говорил вам, что от синестезии излечиться невозможно? С этим вам просто придется жить.

Лэпсли кивнул:

— Говорил. Мы решили, что мне стоит появляться примерно раз в год, чтобы проверить, не произошло ли каких-либо серьезных прорывов в исследованиях.

Доктор Консидайн покачал головой:

— Насколько мне известно, нет. Это по-прежнему большая загадка. Мы знаем, например, из снимков мозга, сделанных методом магнитного резонанса, что люди с синестезией вроде вас демонстрируют формы активности, отличные от нормальных — за неимением лучшего слова — людей, и мы все еще пытаемся установить, что означают эти отличия. Это пока загадка.

— Загадка, которая бьет по моей карьере и личной жизни, — с горечью произнес Лэпсли. — Легко сказать «нет способа лечения», но вам-то с этим не жить. Я застопорился в росте по службе, потому что не могу нормально общаться, как это делают другие. Я отделился от семьи, потому что мне невыносим постоянный вкус во рту, когда родные рядом со мной. Я не могу смотреть телевизор, ходить в кино или на концерт из боязни, что меня неожиданно вырвет. Сопливые яичные желтки и мелоподобные таблетки против повышенной кислотности достаточно неприятны, но внезапно подступившая к горлу тошнота или протухшая вода из канализации могут испортить вам весь вечер.

— Я понимаю. — Доктор сделал несколько заметок в лежащем перед ним блокноте. — И простите меня за вопрос, но нет ли в этом другой стороны? Не приносит ли синестезия что-то положительное?

— У меня очень хорошая память на людей… подозреваю, причина в том, что я ассоциирую их голоса с определенными вкусовыми ощущениями.

— Это заставляет меня поинтересоваться: мой голос имеет какой-либо вкус?

Лэпсли рассмеялся:

— Вы удивитесь, как много людей задают мне этот вопрос, когда узнают о моей проблеме. Нет. Не все звуки вызывают вкусовые ощущения. Не знаю, связано ли это с высотой звука, тембром или чем-то другим. Некоторые голоса рождают вкус, но ваш — нет. Простите.

— Что-нибудь еще? Еще что-то положительное?

Лэпсли несколько секунд подумал.

— Непонятным образом, — признался он, — я обычно знаю, когда мне лгут. Возникает необычный вкус. Сухой и острый, но не как у карри. Больше похожий на мускатный орех. Это прежде помогало мне расследовать преступления.

Брови Консидайна поползли вверх.

— Я работаю в полиции, — заметив это, сказал Лэпсли.

Консидайн нахмурился.

— Я еще в состоянии понять, что звуки могут быть неверно интерпретированы где-то в мозгу в виде вкусовых ощущений, — сказал он, — но ложь — не звук, она должна быть связана с содержанием, значением того, что говорится. Это уже натяжка.

— Вот как я это объясняю, — проговорил Лэпсли. — Когда человек лжет, в голосе появляется определенное напряжение, которое почти незаметно меняет его звучание. Я каким-то образом улавливаю это напряжение и ощущаю его на вкус.

— Полагаю, вас просили принять участие в исследовательских проектах? Институты по всей стране все больше начинают интересоваться синестезией.

— Меня просят, и я иногда участвую в опытах, но обычно получается, что я выступаю в роли лабораторной крысы. Я хочу понять и научиться управлять своей проблемой, но все дело в том, что большинство ученых хотят чего-то другого. Они хотят использовать синестезию в качестве окна, через которое можно смотреть на то, как функционирует мозг.

Консидайн кивнул:

— Сочувствую. В психиатрии есть техники, при помощи которых можно управлять наплывами ощущений. Лечение по методу когнитивного поведения, например, способно помочь ослабить связь между стимулятором вроде определенного звука и привычной реакцией на него. Вкусы могут сохраниться, а реакция организма может измениться. Если хотите, могу рекомендовать вас врачу.

Лечение. Лэпсли покачал головой. Это не для него.

— Спасибо, — проговорил он, — но мне кажется, проблема глубже. Изменение способа мышления ее не решит.

— Тогда вам просто придется с этим жить.

— Спасибо за время, которое вы мне уделили.

— Приезжайте в следующем году, — сказал доктор Консидайн, когда Лэпсли поднялся, чтобы уходить. — Кто знает? Может, к тому времени мы узнаем, что такое синестезия и как с ней бороться.

— Кто знает… — уходя, повторил Лэпсли.

Пока он находился в больнице, прошел дождь. Озерца воды скопились у обочин тротуаров и в углублениях на дороге. Выехав с территории больницы, Лэпсли направил машину к трассе А120, но голосок в подсознании напомнил, что он находится не очень далеко от того места в лесу за Фолкборном, где было найдено тело Вайолет Чэмберс. Вместо того чтобы ехать с круга налево, он резко свернул направо и быстро напечатал новую цель на спутниковом навигаторе. Он точно не знал зачем, но ему захотелось еще раз осмотреть местность. Он чувствовал, что хочет взглянуть на нее днем, а не ранним утром. Увидеть, когда вокруг больше никого нет, а не когда повсюду толкутся полицейские и криминалисты.

Он дал свободу мыслям, пытался анализировать, почему ему захотелось посвятить остаток своего отгула расследованию преступления. Что-то в нем не удовлетворяло. Что-то необычное. За долгие годы он расследовал много убийств и привык к ним, к тому, как все выглядит и как пахнет, к причинам и мотивам; но это выбивалось из обычных рамок. Частью оно было слишком манерным, слишком подготовленным. Отравление — это не преступление на почве аффекта, а тщательно спланированное действие. Но ведь был удар по затылку и тот факт, что тело, возможно, еще живого человека было закопано в лесу. Это говорит о спешке, о том, что убийца паниковал и торопился избавиться от тела. Эти два обстоятельства не укладываются в общую канву.

Если только…

Если только убийце не помешали в тот момент, когда он собирался закопать тело. Возможно, он выбрал место, где от него можно избавиться, не боясь быть замеченным, но по пути что-то случилось. Яд сработал не так, как нужно, предполагаемый труп вдруг ожил. Лэпсли почувствовал, как ускорился пульс, а мысли плотным роем гудят в голове. Убийца (или, скорее, пока нападающий) сворачивает на пустынную дорогу, чтобы завершить работу быстрым ударом по затылку имеющимся под рукой орудием — гаечным ключом или чем-то еще. Но почему не продолжить путь, раз жертва мертва? Зачем закапывать тело именно там?