Читаем без скачивания Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу - Леонид Смирнов

При виде верхушки Горы, которая показалась над лесом, возница замолк, а еще через минуту пробубнил, что дальше не поедет — хоть режь и не нужны ему наши деньги и вообще ничего не нужно. «Тпррру!» — натянул поводья. Лошадка стала.

Мы слезли с подводы и пошли пешком. Гора была похожа на огромный муравейник — как если бы муравьи обшили его досками и покрасили в коричневый цвет. Над ней вился бурый дымок, и все явственней мы чувствовали запах — сладковатый, отдающий паром. Когда отец принюхался, на лице его появилось странное выражение, как будто все это он уже знает, видел и тщетно надеялся позабыть навсегда.

Я обернулся, в последний раз глянув на дюжину убитых охранников-нгомбо, пошагал вслед за отцом и вдруг понял: что-то не так. Остановился, посмотрел снова и глазам своим не поверил: червяков не было и в помине — мертвецы как мертвецы, пулями посеченные. Не хуже и не лучше прочих. Морок — не иначе…

Мы с натугой отворили тяжеленную медную дверь о пяти запорах. Была она наверняка откуда-то снята и притащена сюда — позеленевшая от старости, изукрашенная причудливым растительным узором, вот только вместо стволов древесных были изображены змеиные тулова. А за дверью открылась галерея, освещенная наляпанными по потолку фосфоресцирующими пятнами. Их зеленое свечение делало ее похожей на подземную фабрику боевых грибов. Есть такая у фаньских и-чу…

Галерея эта медленно закруглялась, спиралью поднимаясь к вершине Горы. Очень скоро мы обнаружили живность. Много живности — даже слишком. Огромные пауки, каких я доселе видел лишь в Каменском краеведческом музее — в отделе чудовищ. Чучела поставлял туда лучший губернский таксидермист старый и-чу Сулеймен Тагаев.

Самые крупные пауки были размером с кулак, но мух не наблюдалось. Черно-серые твари сидели на светящемся потолке и внимательно смотрели на нас десятками круглых глаз-бусинок. Порой кто-нибудь отцеплялся от потолка и, выпустив нить, стремительно бросался вниз, прямо нам на головы. Первых двух я разнес на лету, и нас с отцом с ног до головы забрызгало пахучей беловатой дрянью. Хорошо хоть она оказалась неядовитой — не то что у ярцевских рыбокрыс.

Однако в третий раз я промазал. И тут стало ясно, что пауки не собирались накидываться на нас, они просто играли. У самой моей головы паук, напружив десять шипастых, волосатых лап, молниеносно затормозил; эластичная нить, сокращаясь, подбросила его вверх и тотчас начала втягиваться обратно в брюшко. Брюхо — так будет верней.

Больше я не стрелял. Пауки нас пугали, и это их забавляло. А смерть от пули… Смерть для них, похоже, не существовала.

Отец прихрамывал, шел, опираясь на дробовик, и отставал от меня. Но едва я останавливался, чтобы подождать, он раздраженно махал рукой, мол, давай-давай, жми! И я шагал дальше. Отец не смотрел на потолок, на пауков этих треклятых, он вроде бы даже не заметил моей стрельбы. Он глядел под ноги, он очень устал, он вспотел, он шел, стиснув зубы, он должен был дойти, и не было для него сейчас ничего важнее.

Отец состарился как-то внезапно — по сути, за один год. Еще перед Зеленой Лавиной ему давали не больше пятидесяти, а сейчас он выглядел на все семьдесят, причем на хреновые семьдесят, семьдесят — из последних сил. По весне он добровольно (по крайней мере, других версий я не слышал) сложил с себя обязанности кедринского Воеводы, передав полномочия Никодиму Ершову, и теперь являлся частным лицом — уважаемым пожилым и-чу, но не более.

Я продолжал служить, медленно — по сравнению с моими одногодками — взбираясь по служебной лестнице. И к сегодняшнему дню был всего лишь старшим ловцом. Честно признаюсь, меня не прельщали руководящие посты; больше всего на свете я хотел быть вольным стрелком, одиноким волком и почти преуспел в этом. Правда, порой нет-нет да и шевелилась обида: «не замечают заслуг», «не признали», «нарочно тормозят», «не любят Пришвиных»… Что думал отец о моей черепашьей карьере, не знаю. Мы не говорили с ним об этом. Своего рода семейное табу.

Коридор Горы был на удивление чист — ни мусора, свойственного человеческому жилью, ни природного сора, что заносят ветер или звери. Можно подумать, здешние пауки питались не только крысами и тараканами, но и пылью, консервными банками и прошлогодней листвой. Не верилось, что нгомбо каждый день устраивают влажную уборку.

Покрашенные в коричневый цвет дощатые стены без окон и дверей плавно поворачивали, закручивая очередной поворот. Я сбился со счета. Сколоченный из таких же еловых досок пол поднимался вверх, так что мы непрерывно взбирались в гору. Бедный отец… Помощи он не принял. Когда я ее предложил, он ответил таким взглядом, что едва не отсушил мне язык.

Отец все тяжелее дышал, все чаще вынужден был останавливаться, переводя дух, сгибая и разгибая костенеющую спину. Я не знал тогда, что он в одиночку борется с наложенным на него заклятием, спасая тем самым от него нашу семью. Каждый месяц оборачивался ему в год, и, если заклятие чернокрыла не будет снято, жить ему оставалось не больше трех лет. Он и сюда отправился, чтобы освободиться, пройдя через смерть. Есть такой способ: или пан, или пропал. Расстояние между нами росло, и порой я терял из виду отцовскую фигуру. Однако я слышал шарканье его ног, хриплое дыхание и был спокоен. Почему я не боялся, что с отцом может случиться беда? Потому что наше продвижение по галерее оборачивалось этакой загородной прогулкой, даром не на свежем воздухе. Я не позволил бы себе расслабиться после бойни на заставе, но был уверен: батя заранее почует опасность. Да и во мне самом с годами проросла эта важнейшая для и-чу способность. Я твердо знал: решительная схватка произойдет в куполе — здешнее зло сосредоточено именно там.

Зачем мы поперли в логово нгомбо вдвоем, не взяв никого в помощь и даже не предупредив домашних? Одних только младших братьев, успевших стать полноправными Истребителями Чудовищ, у меня трое. Плюс племянники, друзья и незаметно повзрослевшие дети друзей… Так решил отец. Единоначалие в семьях и-чу — вековой закон. Наш Домострой кое в чем почище старорусского.

О том, что в центре нашей губернии среди бела дня возник некий странный «замок», я услыхал краем уха недели две назад, но не придал этой истории значения. Мало ли небылиц рождается на сибирской земле. К тому же голова у меня тогда была занята делом Пинскера.

Так звали опытного фельдкурьера из Франконии, которому доверили перевозить секретную переписку Великих Логиков. Его задержала пограничная стража — и не где-нибудь, а на контрольно-следовой полосе у реки За-спонь, то бишь в ста саженях от джунгарской территории. Какой черт понес Пинскера в эту глухомань, еще предстояло выяснить, если, конечно, он доживет до встречи с адвокатом, а потом и с нашим Воеводой.

На Гильдию тут же повесили обвинение в контрабанде и попытке незаконного перехода государственной границы.

Запахло политическим процессом. Так что мы, того и гляди, лишимся возможности свободно обмениваться сведениями с и-чу на других концах света. Доселе — какие бы страсти-мордасти ни творились в мире, сколь бы кровопролитные войны ни шли — наша почта от веку имела статус дипломатической. В последний раз он был подтвержден на Римском конгрессе, окончательно закрепившем европейские границы, и, казалось бы, уж в этом вопросе (хоть в этом!) нам нечего было опасаться.

О позорном бегстве роты дутовских солдат я узнал на собрании кедринской рати, которое традиционно проводилось в доме купца Феклистова, который симпатизировал и-чу и мечтал хотя бы через нас попасть в Историю. И эту информацию я тоже пропустил мимо ушей, потому что бился в тот вечер смертным боем — не на мечах бился, а на языках, до колен свисающих. Сражался с фракцией радикалов, возглавил которую мой двоюродный братец Трофим Хабаров, проживший в доме Пришвиных десяток лет, из одной с нами миски щи хлебавший.

С каждым годом Трофим все больше походит на типичного фанатика, жаждущего переустроить мироздание: худющий, глаза горят, мечется со скоростью молнии, слова выкрикивает, будто нормально говорить разучился. Бриться перестал и до ушей зарос бородой, грива немытых волос собрана в конский хвост. Всюду ходит с охраной, будто каждую минуту ждет покушения.

Воспаленные мозги, как известно, рождают воспаленные мысли, а там недалеко и до пожара. Трофим и его юные сподвижники предлагают Гильдии всего-навсего — взять власть в стране и железной рукой навести образцовый порядок. Ибо стоим мы над пропастью, и первый же порыв ветра…

В ответ на увещевания Воеводы, мол, нельзя нам, ну никак нельзя лезть в политику (это первейший закон Гильдии, именно он позволил и-чу дожить до сегодняшнего дня — и не в глубоком подполье, а легально), Трофим смеется нехорошим смехом и пальцем грозит, приговаривая: «Пора менять правила, не то поздно будет». И начинается обоюдоострый бесполезный спор.