Читаем без скачивания Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов - Александр Поповский

— Да… примерно так… Вы правы.

— Разберем ваши возражения по порядку, — предложил Лозовский. — Начнем с того, что открытия не возникают на пустом месте, только опираясь на успехи и практику прошлого, ученый может сделать следующий шаг. Мы не ставим под сомнение заслуги врачей, которые открыли, что лучи рентгена не только обладают способностью проникать сквозь ткани, но могут и лечить болезни. Сам знаменитый Рентген не открыл бы своих лучей, если бы задолго до него не была изобретена катодная трубка, в которой эти лучи возникают. И пенициллин и сульфидин могли появиться лишь благодаря трудам поколений микробиологов со времен Левенгука до наших дней, которые открыли те самые вирусы и микробы, на которых эти средства рассчитаны. Сами способы и аппараты для образования этих лечебных веществ создавались десятилетиями армией физиологов, врачей, биохимиков задолго до того, как научная мысль обратилась к плесени и краскам. Открытие пенициллина приписывается медикам Флемингу и Флорею, но плесенью пенициллиум лечил больных русский врач Манассеин за полвека до открытия. Сульфаниламиды, осчастливившие человечество, открыл врач Домагк, а свойство их действовать, подобно волшебной пуле, настигающей микроба среди многих ему подобных, разработал врач Эрлих. Обоих удостоили Нобелевской премии. Что касается бактериологов — творцов вакцин и сывороток, то начиная с Дженнера — отца вакцинации, и Коха — основоположника бактериологии, — все они были медиками, а Дженнер, Кох и Эрлих — практикующими терапевтами. Не обошлось, конечно, и без помощи химиков, но ведь и физики в своих открытиях не обходятся без них… Наконец, самое существенное — что значат эти открытия, не будь усилий терапевтов, изучивших их действие на больном человеке? Ведь без них эти средства никогда не стали бы лечебными… На том, Михаил Герасимович, — добавил Лозовский, — разрешите поставить точку. Перейдем к нашему делу.

— Охотно, — согласился судья, — но мне казалось, что мы уже всё обговорили…

Все еще под впечатлением речей, исполненных глубокой и страстной веры, ему действительно казалось, что обсуждать больше нечего. Выветрилось из памяти снедавшее его желание узнать, что скрывалось за молчанием обвиняемого.

— Я могу идти? — вставая, спросил Семен Семенович.

— Погодите, мы так и не узнали, почему вы не ответили на вопросы суда.

Он был недоволен своей забывчивостью и, чтобы загладить вину, любезным жестом пригласил Лозовского сесть.

И на этот раз Семен Семенович промолчал. Его внимание было привлечено тем, что происходило за окном. По дороге, ведущей к зданию суда, неторопливым шагом двигалась Евгения Михайловна, а в некотором отдалении за ней следовал Злочевский. Поравнявшись, они остановились и о чем–то горячо заговорили. Лозовский с тревожным любопытством наблюдал за ними.

То, что происходило на улице, озадачило не только Семена Семеновича. Евгения Михайловна была не менее удивлена, увидев рядом с собой Злочевского. Ее глаза не могли не заметить внешней перемены, происшедшей с Валентином Петровичем. На нем было новое пальто из дорогого ратина, шляпа синего велюра и кожаные перчатки. Шерстяной шарф прочно утвердился на шее, хотя края его по–прежнему беспомощно высовывались наружу. Первой ее мыслью было поздравить его с обновками, но Злочевский торопился, и она поспешила спросить:

— Куда вы? Вас тоже сюда пригласили?

Злочевский вынул руки из карманов и, любезно склонив голову набок, с независимым видом произнес:

— Нет. Я иду непрошеным.

— Что–нибудь случилось?

Из опыта Валентин Петрович знал, что за первым вопросом последует второй, третий… и вольно или невольно придется все рассказать. Он твердо решил не поддаваться ее проискам и промолчал.

— Я спрашиваю, — нетерпеливо произнесла она, — что–нибудь случилось?

Валентин Петрович лукаво усмехнулся и спокойно ответил:

— Семен Семенович как–то на этом самом месте мне говорил, и вы это слышали: «Сказать тебе то, чего я не сказал суду, значило бы проявить неуважение к закону». Простите, я тороплюсь.

Убедившись, что дальнейшие расспросы бесполезны, она тоном, в котором звучали осуждение и просьба, сказала:

— В таком случае передайте ему от моего имени…

— Не могу, — перебил ее Злочевский, — говорите с ним сами, меня он давно уже не слушается.

Он повернулся, чтобы уйти, но она снова удержала его:

— Убедите его как можно меньше просвещать судью и клеветать на себя.

Валентин Петрович не удержался, чтобы не задеть ее самолюбия. Это была отместка за ее власть, которую он испытывал на себе.

— Почему вы ему этого не говорили, когда мы в прошлый раз возвращались из суда?

— Тогда было поздно, — с грустью произнесла она, — а сейчас многого еще можно избежать…

Ее печаль тронула его, и с легкостью, столь обычной для неустойчивых натур, он сразу же согласился:

— Ладно, скажу… Надо будет, удержу его. — В последнем Злочевский был далеко не уверен и, чтобы подбодрить себя, добавил: — В два счета уломаю.

Он снова сделал попытку уйти, и опять она удержала его:

— Будет лучше, Валентин Петрович, если я пойду туда первой. Я ненадолго…

Приход Евгении Михайловны не был неожиданностью для судьи. Он успел разглядеть, что привлекло Лозовского к окну, и, когда дверь за молодой женщиной закрылась, Михаил Герасимович вышел из–за стола и любезно приветствовал ее:

— Здравствуйте, Евгения Михайловна, кажется Лиознова, если не ошибаюсь.

Она с недоумением взглянула на Лозовского, но судья, перехватив ее взгляд, предупредил:

— Не удивляйтесь, пожалуйста, я знаю и многое другое… Мне известно, например, что вы жена профессора Пузырева, состоите на службе в институте… Сведения эти потребовались для дела…

Она протянула ему вчетверо сложенный листок бумаги и, не оборачиваясь к Семену Семеновичу, выжидательно смотрела на судью.

Он прочитал, спокойно вложил бумагу в дело и, обращаясь к Лозовскому, сказал:

— Нам сообщили, что в документ института, направленного в свое время в суд, вкралась ошибка. При вскрытии Андросова гельминты не обнаружены. Будем продолжать наш разговор при Евгении Михайловне. Или вам угодно без свидетелей?

Семен Семенович улыбкой поблагодарил ее за помощь и на мгновение задумался.

— Я не возражаю против присутствия свидетелей… но теперь нам действительно не о чем говорить.

Судья робким взглядом обратился к Евгении Михайловне за поддержкой и, смущенный собственной настойчивостью, тихо проговорил:

— Вы обещали ответить на мой вопрос…

— Да, да, — все еще не сводя нежного взгляда с Евгении Михайловны, подтвердил он, — теперь я охотно отвечу… Я говорил уже вам, что совесть не позволит мне без достаточных оснований кого–либо в чем–нибудь обвинить…

Фраза осталась незаконченной, — в дверь постучались, и вошел Злочевский. Он не спеша направился к судье, бросиБ на ходу короткое приветствие Лозовскому.

— Я хочу вам кое–что сообщить… — Он положил на стол две мелко исписанные страницы, тщательно расправил их и, чтобы заранее парировать вмешательство Лозовского, повернул голову в его сторону и твердо сказал: — Теперь ты мне рта не закроешь… Для твоего же блага помолчи.

Судья пробежал глазами бумагу и сел читать. Тем временем Евгения Михайловна поманила пальцем Валентина Петровича и отвела его в сторону.

— Что вы там написали? — нахмурив брови, строго спросила она. — Семена Семеновича беспокоит, не втянули ли вы в эту историю посторонних… Вы хорошо знаете, он не любит такого рода художеств.

Злочевский бросил насмешливый взгляд в сторону Лозовского и не без расчета, что тот услышит его, повышенным тоном сказал:

— Сильней его художника не сыщешь, пусть не беспокоится, я ему не конкурент… И вообще это не его, а мое дело…

— Говорите тише, — попросила она его, — и не обращайтесь к Семену Семеновичу, ведь он вам не смолчит. Начнется ссора, и где — в кабинете судьи… Надо щадить тех, чьими руками Ардалион Петрович заварил кашу… Их обидеть нетрудно, но они достаточно наказаны тем, что случилось…

Против опасений Семена Семеновича нельзя было возразить, он, конечно, прав, но Валентин Петрович, раздосадованный его вмешательством, не удержался от резкости.

— О чем еще беспокоится он? — не унимался Злочевский. — Уж не о том ли, что я друга его — профессора Пузырева — по миру пущу?

Судья слушал пререкания друзей и, делая вид, что увлечен чтением, думал о дружбе, о ее незримой силе, не ведающей преград, о причудливых покровах, порой облекающих ее, и о том, что ничем ее не скроешь. Кто бы поверил, что эти препирательства и насмешки — голоса чистого сердца, приметы истинной дружбы и любви.

Снова судья обратился к Лозовскому: