Читаем без скачивания Частная жизнь женщины в Древней Руси и Московии. Невеста, жена, любовница - Наталья Пушкарева

Редкое письмо мужчины к женщине содержало неформальное обращение или тем более домашнее прозвание, прозвище. Поэтому даже слова «душа моя, Андреевна» вместо общепринятого «жене моей поклон»85 (ср. в «Сказании о молодце и девице»: «Душечка ты, прекрасная девица!») представляются редким свидетельством ласки и теплоты. На этом фоне трогательным выглядит обращение некоего Ф. Д.Толбузина к жене: «Другу моему сердечному Фекле Дмитревне с любовью поклон!» Наконец, у Аввакума в его письмах единомышленницам можно встретить еще более мягкое и сердечное обхождение с адресатками: «Свет моя, голубка!», «Друг мой сердечной!», сравнение их с «ластовицами сладкоголосыми», «свещниками» (светильниками. — Н. П.) души86.

Женщины же — натуры куда более эмоциональные, «ориентированные» на дом, семью, близких и не имевшие к тому же никаких собственных «служебных» интересов, писали в своих «епистолиях» больше о личном, которое их волновало и казалось значимым и важным87. Даже благопожела- ния в женских письмах разнообразнее: «Желаю тебе с детьми вашими здравия, долгоденствия и радостных утех и всех благ времянных и вечных… (курсивом выделены нетипичные слова. — Н.П.)». Эмоциональность женских писем точно подметил протопоп Аввакум, бывший сам человеком отнюдь не бесчувственным. О посланиях Ф. П. Морозовой он сказал, что хранит их и перечитывает не по одному разу: «…прочту да поплачу, да в щелку запехаю». Над письмами мужчин того времени вряд ли можно было «поплакать»88.

В письмах женщин отражалась буквально вся их жизнь. Помимо хозяйственных дел, о которых уже говорилось выше, они писали о «знакомцах старых» и родственниках («и про меня, и про невеску, и про дети»), высказывали пожелания «поопасти свое здоровье», мягко упрекали («Никита да Илья Полозовы говорили мне, что ты, мой братец, был к ним немилостив, и хотя они за скудостью своею на срок не поспеют, ты, братец, прегрешения им того не поставь и милостию своею их вину покрой»). Во многих письмах явственно ощутим мотив обеспокоенности здоровьем близких («слух до нас дошел, что мало домогаешь, и мы о том сокрушаемся»89).

Наконец, как и сегодня, многие письма матерей, жен, сестер были написаны в связи с посылкой подарков и гостинцев — кому, как не женщинам, было знать вкусы своих близких. «Хошь бы малая отрада сердцу — гостинцы…»; «челом бью тебе невестушка гостинцом, коврижками сахарными, штобы тебе, свету моему, коврижки кушать на здоровье. Не покручинься, что немного…»; «а послали мы тебе осетри- ка свежего, и тебе б его во здравие есть, да в брашне груш, три ветви винограду, полоса арбуза в патоке, 50 яблоков…»90 В одном из писем мать сообщала сыну о посылке ему в подарок «скатерти немецкой, а другой расхожей» и пяти «полоте- ниц с круживами», да семи «аршин салфеток», прося одновременно: «И ты, свет мой, на ней кушай, не береги, а нас не забывай…» Это «не береги» весьма характерно: оно выдает хозяйское, бережливое отношение матери к добротным вещам.

Отношения корреспондентов, своеобразную внутрисемейную иерархию можно особенно ясно почувствовать, проанализировав обращения в письмах. Уменьшительными именами (Грунька, Улька, Маря — от Марьи и т. д.) называли себя лишь жены в письмах к мужьям, младшие женщины (невестки, племянницы) в письмах к старшим91, младшие

сестры и даже братья в письмах в старшим сестрам («сестрице Федосье Павловне сестришка твоя Грунка Михайлова дочь челом бьет»). Свою зависимость от братьев пытались подчеркнуть уничижительным сокращением собственного имени сестры («братцу питателю Гаврилу Антипевичю сестра твоя Прасковя челом бьет»). В то же время и братья, когда ставили своей целью добиться от богатых замужних сестер некоторой денежной поддержки, предпочитали в письмах обращения типа: «Милостивая моя государыня сестрица Маря Гавриловна, Митка Кафтырев челом тебе бьет…»92

Матери в письмах к сыновьям (даже взрослым) именовали себя по имени-отчеству: «От Матрены Семеновны сыну моему Петру Фомичю…» Так же обращались к матерям и сыновья, добавляя иногда — для «уважительности»: «Здравствуй, государыня моя матушка Агафья Савельевна со всем своим праведным домом!» Обращаясь к своим супругам, они, однако, называли их только по имени («От Михаила Панфилевича жене моей Авдоте»93), и разве что в царской переписке можно найти уважительное обращение к супругам и сестрам по имени-отчеству.

Равенство обращений отправителей писем и адресаток соблюдалось в том случае, если это были зять и теща («государю моему свету зятю Михаилу Панфилевичю теща твоя Марица Ондреяновская жена Никиферовича»94). Редкую ситуацию, при которой зять называл себя уменьшительноуничижительно «Род[ь]ка», а тещу — уважительно, по имени-отчеству «государыней-матушкой Аграфеной Савельевной» удалось встретить лишь в одном письме. Объяснение необычному «феномену» содержится в тексте самого послания — автор его, видать, малость «поиздержался»: «Пожалуйте, ссудите меня на службу великих государей деньгами, не оставьте моего прошения, а я на премногую вашу милость надежен во всем…»95

Судя по письмам невесток к свекровям, младшие женщины обращались к старшим по имени-отчеству и с прозванием «матушка», именуя себя полным именем без отчества («Аксинья», но не «Оксюшка») и с непременным упоминанием семейной принадлежности («Иванова женишка Ивановича Аксинья») (зависимость невесток от своих свекро-

вей во внутрисемейной иерархии любого социального слоя зафиксировали, кстати говоря, и пословицы96).

Любопытно, что литературные произведения, современные приведенным письмам, не позволяют сделать подобных наблюдений: в повестях и «словах», жартах и переводных новеллах употребляются лишь полные имена, реже — име- на-отчества (и только, как правило, мужчин).

В посадской литературе XVII века утвердился стереотип описания «хорошей семьи» как семьи, где главенство мужа непререкаемо, а жена считает супруга «богом дарованным пастырем», «любезным сожителем» и готова исполнять его «волю во всем»97. Это позволяет видеть в письмах представительниц московской аристократии с их бесконечными вводными обращениями («свет мой, государь мой», «сердешный друг» и т. п.) литературно-этикетные корни. Кстати, мужья к ним обращались обычно просто по имени-отчеству.

Значительно слабее, нежели отношения «власти» и «подчинения», отразились в источниках личного происхождения женские эмоции, весьма подробно описанные в литературных памятниках того времени. Среди них в первую очередь стоит выделить мотивы «грусти в разлуке» с законным супругом, «скуки без любимого» и радости встречи после расставаний. Правда, при долгожданной встрече восторженные восклицания типа «Откуду мне солнце возсия?» произносили и слезы радости проливали (и в литературе, и в письмах) одни только женщины98, мужчины были скупее по части чувств99.

Письма россиянок конца XVII века позволяют почувствовать, как они тосковали без мужей в разлуке. Одна из них писала мужу: «Обрадуй [нас], дай нам очи [твои] видет[ь] вскоре, а мы по тебе, государе своем, в слезах своих скончались…»100 «Прошу тебя, друк мой, пожалей меня и деток своих, — будто вторила ей другая. — А у меня толко и радости, что ты, друк мои, Бога ради, не печался. И ты, друк мой, пришли ко мне, отпоров от воротка, лоскучик камки, и я тое камочку стану носит, будто с тобою видятца..»101 Приведенные строки — из письма жены стряпчего И. С. Ларионова, которого, как можно понять из текстов писем, жена искренне и нежно любила. В другом письме она жаловалась, что супруг «изволил писать» о своем «великом сомнении» в таких ее чувствах, и заверяла его, что ей было бы достаточно «хотя б в полтора года на один час видятца» — и то бы она была «рада»102. Можно предположить, что исключительная преданность интересам семьи и любовь к своим семейным «государям» была у рода Ларионовых традиционной. Известны письма родственницы Д. Ларионовой — Е. Ларионовой (жены брата И. С. Ларионова — Тимофея), которые проникнуты чувством страха перед одной только возможностью в силу долгой разлуки потерять душевную близость с мужем и его расположение: «Тебе, государю моему, слезы мои — вада! Я, государь, вины не знаю пре[д] тобою, за што гнев твой мне сказывал! Я и сама ведаю, что немилость твоя ко мне. Кабы милость твоя ко мне — все бы не так была. Я и писать к тебе не смею, потому что мои слова тебе, государю, не годны…»103

Столь часто встречающийся в посадской литературе

века сюжет «тужения» («По все дни лице свое умывает слезами, ждучи своего мужа..»; «Нача сердцем болети и тужити», «и по нем тужа, сокрушается», «и от слез с печал и ослепла», «уже с печали одва ума не отбыла») находит подтверждение в письмах — и, конечно, не в письмах умевших скрывать свои эмоции государственных мужей, а их верных жен104. По письмам князей и бояр трудно догадаться, насколько они «тужили» вдали от родного дома и от жены, слишком условно-формализованы их вопросы супругам и дочкам об их «многолетнем здоровьи»; зато чувства женщин проступают четко. «А Домне скажи от нас благословение, — просил мелкого дворянина Тимофея Савиновича неустановленный адресат в 1687 году. — И чтоб она, Домна, о Дмитрие в печали не давалась, а что она об нем велми тужит — и то она делает не гораздо, он, Дмитрей, на государ- скую службу поехал и он, Дмитрей, ездит [туда] не по один год…»105