Читаем без скачивания Колосья под серпом твоим - Владимир КОРОТКЕВИЧ

– Что же это она? – жалобно спросила Майка. – Зачем исчезла?

– Погоди, – сказал Андрей, – сейчас будет тебе награда.

И награда появилась. На паутинках на росном вереске вдруг возникла вторая радуга. Вытянутая, она лежала прямо на траве, сияла всеми цветами, убегая в бесконечность от их ног.

– Ты откуда знал? – спросила Майка уважительно.

– Знал, – ответил Андрей.

Майка вздохнула от зависти.

…А потом, как продолжение этой феерии, над вереском, над холмами, поросшими лесом, на месте слияния Папороти и второй речушки, на высокой горе между ними, возникли развалины – три башни и остатки стен.

Вброд перешли Папороть. Майка, Алесь и Андрей взобрались на одну из башен. Стояли наверху и смотрели на необъятный мир, который, казалось, весь принадлежал им. Зубцы башни седели полынью, коричневые от ржавчины арбузы ядер были кое-где словно вмурованы в кладку. А дальше была Папороть, луга, леса, мир.

– Этот замок однажды взяли крестьяне, – сказал Алесь.

Майка невольно взглянула на Андрея.

– А что ж? – ответил Андрей. – Что мы, немощные?

А снизу маленький Кондрат кричал брату:

– Слазь уже, голота! Слазь!

– Слазь! – кричал Мстислав. – Слазь, тиун Пацук! [60] Тут тебя оборотень с белоруким Ладымером ждут!

Разозлившись на «тиуна Пацука», Андрей полез вниз.

А они стояли вдвоем и смотрели на землю.

– Ты прочел? – спросила она.

– Прочел.

– Красиво здесь?

– Очень… И… знаешь что, давай будем как брат и сестра.

– Давай, – вздохнула она. – На всю жизнь?

– На всю жизнь.

После того как поели в тени одной из башен, Андрей предложил податься в лес, потому что там, на этой самой Папороти, живет мельник, колдун Гринь Покивач.

Солнце поднималось все выше. Яростный, лохматый шар над землей. На горизонте легла уже белая дымка, над которой плавали в воздухе, ни на что не опираясь, верхушки деревьев и башни загорского замка.

Лес встретил прохладой, звоном ручьев, солнечными зайчиками.

Вскоре Павлюк заметил маленькое лесное озерцо, спрятанное между деревьями. И тут все поняли, что никакой мельник им не нужен. Распрягли лошадей, а сами разлеглись в густой траве. Сияло солнце. Над зеркальной поверхностью воды стрекозы гонялись за своей тенью. Замирали в воздухе, чтоб обмануть тень, а затем бросались на нее. А ниже их по поверхности скользили водомерки. Их лапки опирались на воду и прогибали ее, и потому по дну озерка от каждого маленького конькобежца бежало по шесть маленьких пятнышек тени с ореолом вокруг каждого пятнышка.

Алесь и Майка, прихватив с собой Яню, решили обойти озерцо вокруг, чтоб посмотреть, откуда оно берет воду. Наткнулись на ручеек, который бежал среди свежих мхов по дну влажного оврага, и пошли навстречу течению. Здесь и деревья были могучие, солнце почти не пробивало их широколистой сени. Местами вода образовывала зеленоватые лужицы.

…Гулко, словно из пушки, вырвался из трясинистой лежки дикий кабан. Бросился в чащобу.

Испугавшись, дети поспешили дальше, теперь уже не оглядываясь по сторонам. А на одном из валунов, чуть не над их головами, стояли Корчак и Гринь Покивач, смотрели, как маленькие фигурки пробираются по темному дну.

Когда они скрылись в зарослях орешника, бледный Корчак перевел дыхание, сжимая в руках Покивачеву двустволку.

– Одного знаю, – шепотом сказал он. – Троюродный племянник нашего Кроера. Этого бы…

Покивач испугался:

– Ты что?

На щеках у Корчака ходили желваки.

– Их всех под корень… панят, княжат…

– Ну и дурак, – сказал Гринь. – С ними крестьянская девочка. Да и сами они чем виноваты, дети? Ты лишнюю злость из себя выпусти, задушит.

– Лишней злости не бывает, – сказал Корчак. – Идем отсюда.

Густые заросли орешника и волчьего лыка поглотили их.

А дети тем временем нашли в самой глубине оврага, под плотным покровом ветвей орешника, сквозь который пробивался к воде единственный лучик, криничку.

Криничка, спокойная на поверхности, выбрасывала из глубины своей песчаные фонтанчики. Вечно живые песчинки двигались, растекались по дну от середины жерла, прыгали. А рядом второй, малый «гейзер», почти на поверхности, тоже тужился родить воду, но у него не хватало сил, и он только иногда выпускал из себя сытые пузырьки.

– Отец воды, – шепотом сказала Майка.

– Отец вод, – поправил Алесь. – Вот так и Днепр начинается где-то.

– Живая вода, – сказала Яня.

Она опустилась на колени и сломала пальцами кристальную поверхность.

– Пейте. Будете жить сто лет.

Они легли на животы и долго пили воду, такую холодную, что от нее ломило зубы.

А вокруг был зеленый и черный полумрак, и лишь один луч падал меж их голов на невидимую воду, мягко золотя дно.

XIV

В один из дней – стояла середина августа – отец с матерью о чем-то долго шептались перед ужином, а лица у них были встревоженные и торжественные. Наконец, когда убрали со стола, мать сказала:

– Дедушка прислал с нарочным письмо, сынок.

Алесь поднял глаза.

– Он просит, чтоб ты приехал к нему… один.

Отец вынул из бумажника письмо и прочел:

– «Мизантропия моя и хандра разыгрались. Мне тяжело видеть новых людей. Потому и вас не звал. Лик подобия божьего мне опротивел, так мало в нем божьего. Однако поскольку настроение сие все продолжается и конца ему не видать, а в животе нашем бог волен каждый день, то внуку моему Александру надлежит знать, во владение чем он вступит после моей смерти и успешного отхода в то, что после нее. Поэтому пусть приезжает ко мне на один-два дня…»

Мать закрыла глаза рукой, пальцы ее дрожали.

– Я знаю, Georges, почему он не желает видеть тебя. Это из-за Кроера. Из-за него он и меня не любит.

– Нелепость, – сказал пан Юрий. – Бессмысленность. Ах, черт старый, семьдесят восемь лет, а он скоморошничает, как подросток. У него капризы, как у беременной! Ты для него святоша, я – собачник, непригодный к делу.

– Georges! При ребенке?! Ты что?

– А потому, милая, – неожиданно твердо сказал пан Юрий, – что издеваться над собой я никому но позволю, хотя бы и родному отцу. Привык, живя в другом веке, мудрить и свои прихоти ставить выше всего.

– Оставь, – перебила пани Антонида. – Я, наверно, ошиблась. Он действительно старого века человек. Столько видел, что ему надоели люди, хочется покоя.

И тут неожиданно вмешался Алесь:

– А у меня никто не спрашивает…

– А что тут спрашивать? – отозвался отец.

– А то, что я не поеду, – заупрямился сын. – Я не кукла. Тяжело ему видеть людей – нехай не видит. Я тоже человек, а не котенок какой-то.

Пани Антонида испугалась.

– Ты это ради меня сделаешь, сынок, – мягко попросила она. – Ты не обращай внимания.

– Не поеду.

– Может, ты и понравишься ему.

– Не хочу никому нравиться. Что я, девка? – совсем по-деревенски сказал Алесь.

Вмешался пан Юрий:

– Он твой дед, у вас одна кровь. Самое дорогое, что есть у тебя. Никто еще не говорил, что Загорские не уважают предков.

– Я тоже Загорский.

Отец притворно вздохнул.

– Нет, брат, ты не Загорский. Загорские не боялись самых трудных людей. Они – вот хотя б твой дед – с императорами не ладили, короля не уважали, пока он был того достоин.

Еще раз вздохнул:

– Ты не из тех… А я думал… Есть у Загорских обычай один… да ты до него не дорос.

– Какой?

– Когда видят, что хлопец стал совсем взрослым, он идет странствовать. Совсем один. Сам едет, сам ночует, где хочет. По корчмам или просто у костра. И этим доказывает, что он взрослый. Вот я и думал, что таким странствием тебе будет поездка к деду. Поедешь один, вооруженный. Урга конь деликатный, ему уход нужен, так ты взял бы Косюньку… И поехал. А я, зная деда, который может любого задержать столько, сколько захочет…

– Как это?

– Он знает, что дворянину пешком ходить позор. Вот и замкнет коня. И человек сидит… Так я, зная это, к Длинной Круче, которая недалеко от усадьбы, потом дослал бы Логвина и приказал бы ему два дня ждать. Если б ты не захотел оставаться, прошел бы какую версту да и вернулся б домой. Тем более что такого ожидать не приходится: дед приглашает на один день.

Он говорил убедительно.

– Но ты, видать, не дорос до такого путешествия. Что ж, подождем.

Румянец залил щеки Алеся. Блестя глазами, он сказал:

– Хотел бы я посмотреть, как кто-то меня задержит или прогонит! Я поеду. А если ему тяжело видеть новых людей, так я ему привезу новую собаку… Алму с собой возьму.

– Ты что? Ты не верхом поедешь?

– Я приучил ее сидеть на луке. И если он хотя бы словом меня заденет, ноги моей больше у него не будет. Еду на один день.

Отец отвернулся.

…Алесь выехал на рассвете второго дня, чтоб к вечеру добраться до имения деда.