Читаем без скачивания Психология убийцы. Откровения тюремного психиатра - Теодор Далримпл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Так вот что такое демократия! — заметил он.
Потом мы помчались по улицам Тираны (в те дни там по-прежнему толком не было машин; отсутствие пробок было одним из несомненных преимуществ коммунистического правления), словно нас нужно было заключить в тюрьму как можно скорее. Мы прибыли в пригородный полицейский участок, где нас всех бросили в одну камеру, опять же пару раз стукнув дубинкой по спине, чтобы мы не особенно препирались. (Позже я до некоторой степени гордился своими синяками.)
Оказавшись в камере, мы слышали, как в соседних избивают других заключенных. Мы не знали, почему их арестовали, но предполагали, что все это — часть обычной албанской полицейской практики, ибо искоренение таких традиций не происходит в одночасье. Вероятно, тем самым полиция являла пример одного из законов диалектического материализма — о единстве противоположностей: когда-то полицейские били антикоммунистов, теперь же они бьют коммунистов. Задачи меняются, но методы остаются все теми же.
Два моих албанских сокамерника принялись кричать и завывать. Один из них стал колотить по железной двери камеры. Я обратился к тому, который свободно владел английским.
— Надо вам это прекратить, — призвал я, — а то из-за вас нас всех изобьют. Отныне вы британцы, а не албанцы. Вы будете хранить молчание.
Как ни странно, мое распоряжение подействовало. Они угомонились, хотя побочным эффектом стало то, что теперь мы яснее слышали крики избиваемых. Примерно через полчаса дверь камеры открылась, и меня поманили наружу. Как оказалось, меня освобождают по личному распоряжению министра внутренних дел, с чьим главным советником я накануне вечером ужинал; этот министр очень заботился о репутации нового режима. Весть о моем заключении донеслась до него через моих друзей, которые стали свидетелями ареста.
Но следовало ли мне удовольствоваться лишь собственным освобождением — притом что два моих сокамерника оставались под стражей? Мне пришлось в какую-то долю секунды решать, играть ли героическую роль, и я предпочел этого не делать. При аресте я подчеркнул, что мне надо в этот же день успеть на самолет, который я не могу себе позволить пропустить. (Интересно, арест считается страховым случаем, если вы не попали на свой рейс?) Конечно, я согласился, чтобы меня выпустили, однако я чувствовал при этом, что моя совесть не совсем чиста. Впрочем, я добился, чтобы перед министром ходатайствовали за двух других задержанных.
Когда я выходил из участка (на сей раз — почетным пассажиром ожидавшей меня полицейской машины), один из полисменов, отвешивавших удары дубинкой, приложил ладонь к сердцу и низко поклонился мне, когда я проходил мимо, — с тех пор я с большим презрением отношусь к подобным жестам. Карусель времени принесла отмщение, притом очень стремительно. Полицейский, который минутами раньше с радостью избил бы меня, теперь опасался потерять работу и считал, что оказался в моей власти.
На протяжении всей этой истории в моей голове неслись мысли не о том, что со мной будет, а том, как и где я потом буду это описывать.
Такое отрешение от непосредственного восприятия происходящего помогает образованным людям вскоре приноровиться к заключению. Для меня это, безусловно, стало подтверждением того, в чем я часто убеждал пациентов, которым (как мне казалось) свойственна нездоровая защищенность на себе: важнее уметь «потерять себя», чем «найти себя». Проблема с этим советом — в том, что он не дает никаких указаний, как же «потерять себя». Состояние, в котором вас не занимает ничто, кроме вас самих, является весьма прискорбным, как отмечал Фрэнсис Бэкон еще четыре столетия назад. Плохо, если действия человека сосредоточены на самом себе. Но скорбеть о таком состоянии — еще не значит взяться за его коррекцию.
Правило номер сорок пять
Однажды я с удивлением обнаружил, что к нам в тюрьму попал — в качестве заключенного — молодой врач. Я спросил его о причинах заключения, и он сообщил, что загружал кое-какую детскую порнографию с помощью больничных компьютеров (и рассматривал эти снимки). Я тут же посоветовал ему ни в коем случае больше никому не признаваться в содеянном, поскольку иначе он станет объектом насильственных действий со стороны других узников. Ему следовало придумать какую-нибудь простенькую историю, что-нибудь совершенно приемлемое с точки зрения заключенных (скажем, что он бил жену), — и затем придерживаться этой версии. Если бы о его истинном преступлении стало здесь известно (скажем, если бы о нем поведали в газетах и особенно по телевизору или по радио), он мог бы пожелать «находиться под Правилом» — то есть в данном случае Правилом номер сорок пять (когда-то это было Правило сорок три, что звучало красивее), согласно которому заключенный, находящийся под такого рода угрозой, может подать заявление, чтобы его защитили от других узников, переведя в отдельное крыло тюрьмы. Такую защиту предоставляли не автоматически: кто-то из высшего звена тюремной администрации должен был дать на это официальное разрешение.
Врач утверждал, что загрузил эти фотографии исключительно из любопытства, и мне хотелось ему поверить (в сущности, мною руководило чувство профессиональной солидарности).
Следует ли вообще считать такой проступок преступлением? Вопрос непростой. Основной довод в пользу признания его таковым — то, что без спроса на детскую порнографию не было бы и предложения. Однажды я выступал свидетелем по делу, которое можно было считать ярким подтверждением справедливости этого аргумента.
Как-то раз полиция явилась в мой больничный кабинет и спросила, не взгляну ли я на некоторые отвратительные видео, где запечатлено, как родители подвергают собственных детей сексуальным издевательствам. Кадры были добыты в одном из отдаленных полицейских округов, и тамошней полиции почему-то захотелось получить экспертное мнение откуда-то издалека. Мне сообщили, что общая длительность этих видеоматериалов — тридцать часов, заодно предупредив: некоторые из сотрудников полиции, просматривавших эти материалы, оказались так расстроены увиденным, что затем им пришлось даже взять
