Читаем без скачивания Лестница Якова - Людмила Улицкая

Маруся, не найдя стула, сначала стояла возле двери, потом, чтобы получше слышать слова Эллы Ивановны, слегка заглушаемые музыкой, передвинулась вдоль стены и села на пол, подобрав под себя колени. Она из лекций Рабенек уже знала и про античную скульптуру, и про барельефы, и про внутреннюю логику жеста, но сейчас у нее просто все тело томилось, так хотелось ее рукам, ногам, спине жить под музыку, скакать, прыгать, выражаться бессловесно.

Тем временем натянули канат и Рабенек сама поднялась на сцену. Она махнула рукой таперше и сказала одно неизвестное Марусе слово и – Скрябина, пожалуйста! И заиграла другая, совсем новая музыка. Элла Ивановна перепрыгнула через канат – странным медлительным движением, как будто перекатилась через него. И все начали прыгать – но не упуская при этом звучащей музыки. Потом учительница попросила убрать музыку – теперь каждый работает со своим собственным ритмом.

– Ищем, ищем свой ритм, свой собственный ритм!

И все поскакали по сцене, беспорядочно и совместно, а Маруся стащила с себя ботики и пошла скакать со всеми…

– Отлично! Отлично! Вот актерская жилка! – похвалила Элла Ивановна Марусю, и та вся наполнилась силой и легкостью и скакала со всеми до перерыва.

В перерыве Элла Ивановна подошла к Марусе:

– В переодевальной комнате вам кто-нибудь из наших учениц даст хитон, вы можете продолжать с нами занятия.

В тот же вечер Маруся написала письмо Якову. Она сообщила, что успешно прошла испытания, что с осени будет заниматься в студии Рабенек, что надо сделать все возможное, чтобы перебраться в Москву, потому что она уверена: их будущая жизнь связана с Москвой…

Это было первое из писем той обширной переписки, которая длилась двадцать пять лет, а потом в тщательно упакованном свертке пролежала в ивовом сундуке в коммуналке на Поварской еще двадцать пять лет, и теперь, после смерти Маруси, переехала на Никитский бульвар и лежала у ее внучки Норы, ожидая прочтения.

Глава 14

Женская линия

(1975–1980)

Рос Юрик. Вместе с ним росла и Нора, постоянно отдавая себе отчет в том, сколь многим она обязана сыну. Когда прогулочные “бульварные” мамы и няни в ее присутствии говорили о воспитании, она только улыбалась – довольно быстро она поняла, что ребенок воспитывает ее гораздо в большой мере, чем она его. От нее требовалось каждодневное терпение, которого от природы в ней вовсе не было, и она постоянно, ежеденно обучалась этому необходимому качеству. Жесткость собственного характера, неприятие чужой воли и даже чужого мнения очень осложняли отношения с матерью в подростковые годы – теперь она училась рассматривать все с позиции Юрика, двухлетки, пятилетки, первоклашки…

С первых дней Нора жила с Юриком общей жизнью, чему способствовала подаренная Мариной Чипковской сумка-кенгуру. В ней младенец путешествовал с Норой на выставки, в театры, в гости. Тогда эта синяя сумка, застегивающаяся у Норы на поясе, была заграничной диковинкой, а в последующие годы стала одним из тех предметов, который во всем мире породил новые отношения между матерью и ребенком – теперь дитя не оставляли дома с няней, бабушкой или соседкой, а брали с собой в такие места, куда прежде с младенцами и не думали заявляться. Сумка эта, давая известную степень свободы, связывала мать и ребенка еще более плотной связью. Нора задумалась об этом, когда Юрик пошел. Уже научившись ходить, он явно не желал увеличивать расстояние между собой и маминым телом. Тогда Нора предприняла новую стратегию, совершенно противоположную прежней – когда Юрик делал один шаг в сторону, она увеличивала это расстояние, делая еще один шаг… Так приучала его к независимости и добивалась этого увеличения расстояния, хорошо понимая опасность, возникающую от взаимной замкнутости друг на друга. Он довольно быстро почувствовал вкус свободы.

Таисия все больше времени проводила у Норы, ко взаимной выгоде. Прежде у нее в поликлинике было полторы ставки, теперь Нора попросила ее перейти на ставку и отпускать ее раза два в неделю. Таисия согласилась. Однако Норин воспитательный метод казался Таисии слишком жестоким, и она баловала своего питомца всеми силами. Юрик тем не менее рос довольно самостоятельным и независимым, Нора это поощряла. Иногда в его независимости Норе чудились черты Витасиковой самопогруженности, нежелания или неумения общаться с окружающими. Новых людей принимал он с трудом, проходило иногда много времени, прежде чем он называл по имени ребенка, с которым каждый день играл во дворе. Он умел играть сам с собой, не особо нуждаясь в компании.

Именно в первые годы жизни Юрика Нора продумала многие вещи, связанные с историей их семьи. Только теперь она поняла, почему ей так хотелось родить сына, а мысль, что может родиться девочка, она отгоняла. Пожалуй, даже боялась этого. Свою бабушку по материнской линии, Зинаиду Филипповну, она помнила смутно – та умерла, когда Норе не было семи лет, и последние два года бабушка лежала в постели, слабеющая, всегда в шерстяной шапке, всегда с накрашенными губами, время от времени кричала на Амалию громко, хотя не совсем внятно. Впрочем, отдельные ругательства были вполне различимы.

Много позже, повзрослев, Нора попросила Амалию рассказать о своей матери. Рассказ был довольно краток: у Зинаиды была несчастная жизнь. Родители, разорившиеся купцы, выгнали шестнадцатилетнюю девчонку из дому. За что, Амалия точно не знала, но предполагала, что у нее завелся тайный кавалер. Зинаида уехала в Москву, работала прислугой по домам, за последнего своего хозяина, Александра Игнатьевича Котенко, вышла замуж. Он был много старше ее, вдовый, почти слепой. В молодые годы он был регентом, последние годы жизни пел в хоре глубоким гудящим басом, за что Зинаида звала его “труба иерихонская”. Брак был тяжелый, супруг тайно, по-домашнему напивался, время от времени ее поколачивал. Не зверски, а для воспитания. В этом безрадостном браке Зинаида Филипповна родила дочь Амалию. Котенко сказал, что девочка нагулянная, но жену не выгнал. К Амалии относился безразлично, но скорее хорошо. Правда, крестили ее, по требованию сомневающегося в своем отцовстве Александра Игнатьевича, Магдалиной и уже позже Маля выправила в документах имя на Амалию. Так и жила Зинаида Филипповна с окончательно ослепшим мужем, терпя бессловесно пинки и плевки до конца его жизни. Умер он году в двадцать четвертом.

– Помню отпевание в той церкви, где он пел в хоре, где-то в районе Долгоруковской улицы, в переулке… Если и были у матери спокойные дни в жизни, то после смерти мужа, а так – дня счастливого у нее в жизни не было, она всех боялась, больше всех мужа. Я очень ее жалела… А красива она была – все на нее заглядывались. Может, деда ее красота раздражала, не знаю. Иногда думаю, что был у нее кто-то, кого она любила. Она-то про свою красоту знала, волосы завивала, губы красила. На меня большого внимания не обращала. Под конец жизни она впала в старческое безумие, ругалась черными словами… В конце я от нее хлебнула… А вообще – нет, любви между нами не было… – закончила Амалия короткий рассказ.

В раннем детстве Нора была привязана к матери, отчасти из протеста и неприязни, которую она сызмала испытывала к отцу. Отношения с матерью у Норы были ровные – ни детской страсти, ни конфликтов. Отдаление между ними произошло в то время, когда в жизни матери появился Андрей Иванович. В подростковые годы она расценивала роман матери как предательство, и то сияние, которое исходило от Амалии, ее меняющийся голос, кокетливая интонация и умиление, с которым мать смотрела на своего любовника, вызывали у Норы брезгливое раздражение. Оно усугублялось еще и тем, что Амалия не вполне удачно выбрала Нору в конфиденты и время от времени выражала ей восторги по поводу высоких моральных качеств и прочих достоинств избранника. В конце концов Нора довольно резко заметила, что не может один и тот же человек быть хорошим мужем и образцовым семьянином, с одной стороны, и чьим-то преданным любовником, с другой. Амалия грустно вздохнула: ты еще слишком молода, Нора, чтобы понимать, что такое может быть: Андрей не хочет причинять боль жене и детям, а я готова нести все неудобство моего положения ради его спокойствия. Ты пойми, если б я захотела, он давно бы ушел из семьи. Но я знаю, как он будет страдать.

– А ты, ты не страдаешь от этой двусмысленности? – не удержалась Нора.

И тут Амалия вдруг рассмеялась, засияла своим хорошеньким лицом:

– Двусмысленность? Ты дурочка! Да это – тьфу! – ничтожная плата за любовь.

– Ну, не знаю. По-моему, унизительно. Я бы таких отношений не стала терпеть. Я бы выгнала! Ты просто бесхарактерная! Или-или! – и Нора гордо поднимала подбородок.