Читаем без скачивания Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

II

Религиозное воспитание Аввакума, данное ему матерью

Однако в Григорове, как и в других местах, существовали души более утонченные или умы более глубокие, которые не удовлетворяла эта расплывчатая и неясная религия, для которых христианство было идеал, требующий работы над собой, познания определенных истин, послушания правилам и выполнения добрых дел. Для этих-то душ Смутное время, как мы видели, не прошло бесследно. Если отец Аввакума был человеком заурядным, то мать его принадлежала к этим избранным душам.

Она была его истинная воспитательница. «Постница и молитвенница»[284], то есть она соблюдала строго все четыре поста, воздерживаясь от скоромной пищи в среду и пятницу, посещала все церковные службы – ночные всенощные в субботу и накануне праздников – и в особенности читала ежедневно неукоснительно «правила» утром, вечером и ночью, перебирая лестовку со стократными поклонами. Она одушевляла обряд истинной набожностью, усиленной, может быть, желанием искупить грехи, которые она видела в жизни своего мужа. Согласно обычаю и по существовавшим правилам, она привлекла к этому своего сына с раннего детства.

После второго или третьего пережитого ее сыном Великого поста она отняла его от груди[285]. Позднее, когда он начал говорить, она сообщила ему главные религиозные обряды, без которых «несть спасения». Маленький Аввакум становился перед многочисленными образами, находящимися в углу комнаты, изображающими преимущественно Спасителя, Матерь Божию и святых – покровителей всех домочадцев. Образа были со строгими аскетическими ликами, где все плотское исчезло, они были потемневшими от времени и дыма свечей. Он молился стоя. В известные моменты он то низко наклонял голову, делая поясной поклон, то выполнял быстрые и многочисленные «падения ниц», которые делают, становясь сначала на колени, затем прикасаясь лбом и обеими руками к находящемуся на полу «подручнику» – это был «земной поклон»[286]. Он добавлял и еще другие поклоны, для покаяния, считая их на больших четках, сделанных из холста, которые кончались кожаными треугольниками («лестовке»)[287].

Он учился правильно складывать указательный и средний пальцы правой руки, соединяя и сгибая остальные три пальца, чтобы воспроизвести на себе Крест Господень. Знак креста делается на лбу – это предвечное зачатие Сына Божия, ниже груди – это Его нисхождение на землю и Его воплощение; на правое плечо – это Его восхождение и пребывание со Отцом и Духом Святым, на левое плечо – это Его Второе пришествие для осуждения грешников[288].

Он повторял вслед за матерью целый день «молитву, обращенную к Господу Исусу Христу»: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». Это самая употребительная молитва, ибо повторять ее можно непрестанно, во время работы и во время, специально отведенное для молитвы, как в спокойном состоянии, так и находясь под угрозой опасности; она доступна даже тому, кто не знает «Отче наш», она чудесно действует против злых духов и искушений. Именно ее имеют в виду, когда вообще говорят о молитве. Русский народ ее любит. И это обращение с мольбой простых людей является постоянным собеседованием с Богом и великих восточных мистиков; чтобы она была вполне действенна, надо задержать дыхание, сделаться глухим ко всему внешнему и созерцать только глубину своей души[289].

Молясь, необходимо всегда смотреть на восток, ибо восток священен. Необходимо также остерегаться совершать перед ним какое-нибудь нечистое действие[290].

Считалось большим грехом есть нечистое мясо, мясо павших животных, животных, растерзанных дикими зверями, зайца, конину, удавленную дичь, пить сырую кровь, ибо все это было запрещено Богом Ною и Моисею, и это считалось преступлением, влекущим за собой отлучение от церкви[291].

К девяти годам ребенок начал исповедоваться[292]. Он проникся сознанием своего недостоинства перед лицом всемогущего Бога, который есть абсолютное совершенство, в то же время всепрощающий и всемилосердный, и в этом душевном волнении сердце его согревалось, он знал от своей матери, что без слез нет истинной молитвы, и слезы его лились свободно. Он дает им полную волю в продолжение всей своей жизни, не стыдясь их и сделавшись сильным мужем[293], так же, как это было на Западе со многими сильными людьми[294], прежде чем XVIII век иссушил их души. Жителям Московского государства XVII в., умиленным или неистовым, неведомо было искусство скрывать свои чувства. Ежедневно, вечером и утром маленький Аввакум присутствовал на домашнем богослужении, которое совершал его отец, стоя в правом углу комнаты перед иконами. При этом он смотрел на аналой и на большие книги, закапанные воском.

Благодаря всем этим тщательно совершаемым и столь много говорящим душе религиозным обрядам, мальчик впитал в себя определенные чувства и убеждения, которые никогда уже не покидали его на протяжении всей жизни. То были: страх Божий, то есть сознание того, что в жизни есть нечто неизмеримо серьезное; глубокая вера в Провидение, которое ежечасно блюдет как человека, так и общество; сознание всей относительности мира, где все видимое только символ или средство; ощущение беспредельной власти веры и молитвы, которые творят чудеса; сознание необходимости постоянного самопринуждения в борьбе с низкими инстинктами; уверенность в полной действенности всех, как больших, так и малых, средств, предлагаемых нам Церковью, чтобы помочь человеку в этой борьбе.

Вместо неопределенной, расплывчатой религии его вера была строгим повиновением целой системе догматических положений, правил и обычаев. Вместо народной религии в том виде, как она создалась на Руси, это была вера, проникнутая подлинно церковным и монашеским духом. Вместо преувеличенной уверенности в Божественном снисхождении – страх, проверка совести, иной раз сомнения. Вместо бури страстей – постоянная проверка состояния внутреннего «я». Это было совершенное отделение мирского от божественного. В объятиях матери юный Аввакум познал эту непоколебимую веру, которая сопутствовала ему всю жизнь на протяжении всех его терзаний, а иной раз и рискованных богословских исканий. Он познал в ней истинное смирение, которое всегда умиряло его вспышки возмущения как хранителя традиций, так и его заповеди как духовного пастыря и даже его проклятия как пророка. Он черпал, наконец, в поучениях и примере «постницы и молитвенницы» семена аскетизма, которые позже сделали его непреклонным как в отношении ласкательства, так и в отношении угроз.

Ребенок рос в обстановке двух религиозных течений, представителями которых были поп Петр со всей своей общиной и попадья Марья. Маленькие деревенские жители рано познают жизнь. Как только он достиг сознательного возраста и стал разбираться в окружающей обстановке, перед глазами его постоянно стала вырисовываться картина материального принижения, интеллектуальной тупости и морального падения священника в лице его отца[295], и в то же время он видел постоянно в своей матери пример женщины, умевшей освещать неблагодарные домашние работы особым светом, сознанием всегда бодрствующим и постоянным стремлением к усовершенствованию. Эта постоянная противоположность, действующая болезненно, парадоксально – пьяница священник и простая женщина – образец добродетели – заставляла его размышлять и задавать себе вопросы. Если бы он родился на 50 лет раньше, если бы он был современником только наивной народной веры и монашеской строгости, то, может быть, ему и не пришлось бы восставать против этой несовершенной среды. Но воспитанный матерью, свидетельницей несчастий, причиненных громадными пороками Смутного времени, он, по своей мужественной и рассудительной натуре, должен был стать борцом.

Как раз тут произошел инцидент, сам по себе незначительный, но который из-за настроения, в котором находился мальчик, стал для него ре шительным. Пала корова соседа. Крестьянская корова не является роскошью, это самая необходимая кормилица всей семьи, ее гибель – несчастье; конечно, у соседа поднялся крик и слезы[296]. Маленький философ увидел неподвижное и теплое тело друга, которое он только еще вчера ласкал, и это первое столкновение со смертью заставило его задуматься о смысле нашего существования на земле. Мать его учила: мы все умрем, и Господь Бог, строгий Судия, нас ждет, чтобы нас поселить либо в раю, либо в аду. Сейчас он всем своим существом ощутил эту истину. В то время как обыватели живут и умирают, никогда не осознавая, что такое смерть, и ведут себя, как будто она и не существует, маленькому Аввакуму достаточно было совершенно внезапно столкнуться с ужасным фактом смерти, чтобы его будущее стало бесповоротно определено. «Я тоже умру», – сказал он себе – и решил жить исключительно для Бога. В следующую же ночь он встал, чтобы помолиться, как это предписано в Молитвеннике и как об этом говорится в житиях святых, и, распростершись перед святыми образами[297], разразился рыданиями раскаяния, страха, надежды и благоговения. В эту ночь он был посвящен Богом sacerdos in aeternum (священником на вечные времена). То были размышления без силлогизмов, решение без слов, посвящение без обрядов; также верно и то, что в этот момент, не достигнув, может быть, и 10 лет, этот человек, то есть внутренний его духовный человек, знал уже, в каком направлении ему надо работать[298].