Читаем без скачивания Школьные истории, веселые и грустные (сборник) - Юрий Нагибин

— Держи. — И добавил тише: — Спасибо, что приехала.

Этого она и ждала, ради этого сюда и летела. И если бы Алексей не сказал этих слов, она бы их все равно прочитала: в лице, в глазах. Но он даже сказал, и Катя так была счастлива, что слезы подступили. Она их скрыла и побежала в дом.

И пока Василий Андреевич с Алешей пилили дрова, в две бензопилы, с гулом, синим дымом и свежими, желтыми опилками на белом снегу, Катя старалась не упускать их из виду. Рыбу чистила во дворе и косилась на Алексея, потом в дом ушла, а все в окошко посматривала.

— Не наглядишься? — спросила Евгения Павловна, словно осуждая. — И чего ты ехала из-за каких-то полдня? А утром чуть свет вставать.

Катерина училась в техникуме, в районе, а до него было тридцать пять километров.

— Ой, мне так захотелось, баба Женя… Прямо я не смогла. Я и не собиралась, а машина идет — вижу, наша. Во мне все загорелось. И я поехала.

— Понятно, — покачала головой бабка. — Ох, боюсь я…

Они вместе встали у окна, старая и молодая, и глядели на Алексея: в сером ватнике, туго подпоясанный, он был силен и высок; крепкие руки его легко держали фыркающую пилу. И работал он весело, чего-то кричал Василию Андреевичу и смеялся.

— Чего ты боишься, баба Женя?

— Да как-то непонятно… Странно… А вдруг ему надоест?

— Кто? Я?

— Не ты. Я о другом. Отец у него — профессор, мать — ученая. Какая квартира в городе, работа. А он здесь. Непонятно.

— Но ведь он же наш…

— Конечно, наш, — ответила бабка, — и я его люблю. Всегда любила, он хороший парень. И я рада за тебя, Катюша. Но как-то…

— Что как-то?

— Сама не знаю, — честно ответила Евгения Павловна. — Ведь кандидат наук, с диссертацией — и вдруг у нас в школе. Почему?

— Ну и что? Разве это плохо?

— Не знаю, — вздохнула бабка.

А потом был долгий ужин с пахучей окуневой ухой, рыбными пирожками. Ужин и разговоры. Старики вспоминали о прошлом. Алексей любил слушать их. Слушал и поглядывал на Катю, и временами странные мысли посещали его. Ему представлялось, как через много лет будут они с Катей вот такими же старыми: он — худой, морщинистый — станет носить очки и поверх очков козелком поглядывать; а Катя располнеет, поседеет и вот так же будет корить его рыбалкой, охотой, прочими забавами, не желая его отлучек. И эти видения не были горькими, ведь обещали они долгую согласную жизнь и покойную старость.

После ужина Алексей сказал:

— Катя, поехали Тамарку промнем.

— Поехали! — обрадовалась Катя.

— Алеша… Ночью… — принялась отговаривать Евгения Павловна. — Темно… Кате завтра рано вставать.

— Мы недолго. Прокатимся и назад.

— Бабушка, мне так хочется…

— Ну и пусть поедут, — вступился Василий Андреевич. — Чего ты?

Евгения Павловна махнула рукой: «Поезжайте». Но потом, когда молодые ушли, она досады не скрыла. И муж спросил ее:

— Ты чего? Чем тебе Алексей нехорош стал?

Евгения Павловна поглядела на мужа внимательно, вздохнула.

— Хорош-то он хорош. Да там-то у него чего случилось?

— Ты о чем? — изумился Василий Андреевич. — Чего плетешь?

— Вот и плету. Катя — молодая, глупая, а ты вот… Ты — старый человек, а туда же. Ты знаешь, что у Алексея в Ленинграде случилось?

— А чего у него случилось?

— Вот я и спрашиваю: что? Закончил аспирантуру с отличием, защитился, собирался на стажировку за границу — ведь так было. А потом трах-бах — и на хуторе. Ты это можешь мне объяснить?

— Могу, — ответил Василий Андреевич. — Надоело ему там. Там, в Ленинграде-то, болота, туманы, дожди, солнца за год не увидишь. Вот он все бросил и приехал сюда.

— Нет, — решительно отвергла его резоны жена. — Твои объяснения меня не устраивают. И пока я до правды не докопаюсь…

А тем временем Алексей вывел из стойла лошадь. Она охотно пошла и, довольно фыркая, принимала упряжь, занудившись долгим отдыхом.

Санки были устланы соломой. Алексей вынес дедов тулуп, бросил его в кошевку, и поехали.

Тронулись потихоньку в гору. Тамарка во тьме чутьем и копытом угадывала дорогу.

— Ты не хочешь ее отдавать? — спросила Катя.

— Зачем? Сена, что ли, жалко? Привезти, отвезти — мало ли дел.

Наверху, на горе, ветер тянул сильнее, и Алексей укутал Катерину в тулуп, оставляя на воле лишь горевшее от ветра и молодой крови лицо.

— Да и вообще, — засмеялся он, — если Тамарку отдать, то я один-одинешенек останусь. И знаешь, боля моя, — наклонился он к Кате, — давай-ка быстрей кончай свое учение, приезжай, поженимся и будем жить. А то мне бывает одиноко.

— Хочешь, я брошу? — выпрастываясь из тулупа, придвинулась к нему Катерина и стала целовать холодными губами дорогое лицо. В последних словах она почуяла взаправдашнюю тоску. — Хочешь, я завтра не поеду и останусь?

— Нет, не хочу, — сказал Алексей. — Нам долго с тобой жить, есть время. Давай кончай, весной поженимся. Диплом будешь здесь делать. И все. Будем жить.

К грейдеру они не поехали, повернув на Клейменовку, и скоро оказались на Лебедевской горе, на самой ее вершине. Отсюда, сверху, Алексей погнал лошадь, и она легко понеслась под гору, ускоряя ход.

Ветер запел в ушах. Катерина прижалась к Алексею, испуганная, и он крикнул ей: «Не трусь!» Глухо стучали копыта по набитой дороге. Белый снег обрезался в двух шагах. Мир валился не в черную глухую пропасть, но открывался и плыл навстречу пылающей бездною звездных огней. Здесь все было рядом: парящий Орион и белое облако Плеяд, крылатая Кассиопея, Малый ковш и Большой, полные огнистого пития.

Сани ускоряли и ускоряли бег, и казалось: еще только миг — и зазвенит под копытами кремневая твердь Млечного Пути, и уже иные, небесные кони подхватят и понесут. И будут лететь навстречу и мимо, сдуваемые ветром, новые и новые миры, названия которым нет и не будет.

Но Алексей вовремя, на середине горы, начал сдерживать и вовремя повернул. И потом долго, до самого Дербеня, легко катили и катили. Светили впереди земные огни хутора, шумело в ночи Дербень-озеро.

И лишь ночью, во сне, Катерине снилось, что снова и снова скачут они, а потом улетают.

Алексей по привычке ложился поздно. В просторном дедовском доме одна из комнат служила библиотекой и кабинетом. Стены были уставлены полками, на которых за рядом ряд стояли книги. Дед прожил восемь десятков лет, всегда любил чтение, и книги стекались к нему. Теперь Алексею было что поглядеть.

На стене, под стеклом, в деревянной раме, теснились фотографии родных людей. Дед Тимофей в сапогах и косоворотке, а потом в пиджачной паре, с галстуком. Молодой, непохожий, лишь высокий лоб да глаза угадывались. Рядом бабушка. Служивый прадед в казачьей справе, с такими же чубатыми односумами — прадед Алексей. И прапрадед Фатей при Георгии, с братьями. К старинным фотографиям приткнулись новые: отец с матерью, брат Олег и сам Алексей — молоденький студентик, дядья и тетки, их дети.

Последние годы дед Тимофей жил один. Десять лет назад умерла жена. Сыновья звали к себе, но он не поехал. Он жил в своем дербеневском доме и работал в школе. Здесь прошла его жизнь. Летом приезжали дети и внуки. Алексей, сколько помнил себя, все каникулы проводил только здесь, в Дербене, живал здесь летом, осенью и зимой. Ни в каких лагерях сроду не бывал и, лишь распускали на каникулы, мчался на хутор. И начиналось долгое лето: на озере, в поле, в лесу.

В годы студенческие свободного времени выпадало меньше — короткий отдых, строительные отряды, — но все равно Алексей бывал у деда зимой и летом. На косьбу обязательно приезжал, копать картошку, мед качать и, конечно, рыбачить. Рыбачил Алексей и в других местах — и даже успешней: на Дону, на Волге, на Каспии, в Сибири. Но разве можно сравнить места чужие с Дербенем? Здесь слаще вода, зеленей камыш, здесь даже немудреный пескарь сиял под солнцем золотою рыбкою.

Последние годы ученья были нелегкими: ленинградская аспирантура, тамошний университет, диссертация, защита. Все дальше уплывали хутор Дербень и озеро, сохраняясь лишь в памяти. Да дедовы письма не давали забыть, потому что писал дед о делах дорогих: рыбалке, садах, пчелах, лошадях, которых он очень любил. Исстари на подворье кони стояли, все кобылы: Гнедуха, Лыска, Белоножка, игривая Фиалка, могучая Чубарка и теперь вот Тамарка, последняя. Коров Алексей не помнит, лошадей — всех.

Нынешней осенью ученье вроде бы кончилось: позади защита диссертации. А впереди неясно: то ли свой университет, а может, ленинградский, а вернее всего, два или три года заграницы. Но не все еще было определено, можно месяц-другой отдохнуть. Из Ленинграда прилетев, Алексей тотчас собрался к деду. И прибыл вовремя. Дед Тимофей болел. Еще на станции, у автобуса, Алексею сказали: дед лежит.

Он и вправду лежал в своей комнате-кабинете, самой большой в доме и самой тесной. Здесь стояли дедова кровать, рабочий стол, большой старинный диван, полки с книгами вдоль стен, от пола до потолка. Старые газеты, журналы, папки с вырезками. И тыквы — дедова слабость — по всей комнате: оранжевые «русские», розовые «ломтевки», тяжелые «дурнавки», сухие «кубышки» и яркая пестрядь «травянок», словно морские голыши, валялись повсюду — на столе, подоконниках, полках, — светя и радуя глаз в пасмурные дни.