Читаем без скачивания В ту сторону - Максим Кантор

Бланк сказал это, поклонился коллективу, кивнул Губкину — и вышел из кабинета. А журналисты ждали — что Губкин сделает? Губкин проводил бывшего главного взглядом, улыбнулся. Встал, одернул свою спортивную маечку, подошел к окну, распахнул створки.

— Немного свежего воздуха, а? Считаю, хватит ныть. Жизнь налаживается, пора работать. Смотрите, весна.

И журналисты потянулись к окну, вдохнули запах улицы. Действительно, весна. Кризис прошел, деревья зеленеют, банки начинают выдавать кредиты. И соловьи в этом году распелись в Москве. Хороший у нас город, веселый. И сирень цветет. И нефть дорожает. Что это мы, в самом деле? Подумаешь, зарплату не платят. Так ведь заплатят когда-нибудь. Начальство доброе. Демократия у нас или нет?

14

Бланк вышел из редакции и поехал к Татарникову. Сергей Ильич был дома, не в больнице — и шел Бланк привычной дорогой, как много лет ходил, и поднялся по знакомой лестнице на второй этаж, и звонок звонит так же, вот и шаги жены Сергея Ильича за дверью — все как раньше. Жизнь вернулась в нормальное русло.

— Как больной?

Присел у изголовья, вгляделся. Он знал, что рак уже проник во все органы Сергея Ильича, знал, что шансов выжить нет никаких, но глядел на друга и поражался: ясный взгляд, спокойная улыбка, даже румянец появился. Вдруг Бог — или Высший Разум — или доктор Колбасов — или силы природы — вдруг все они вместе явили чудо? Что мы знаем о себе и о возможностях человека?

— Как ты себя чувствуешь?

— Отлично, — сказал Татарников, и сказал он это своим обычным голосом, немного насмешливо, спокойно.

— И болей нет? — недоуменно спросил Бланк. А вдруг это тайские целители постарались? — И кризис, говорят, тоже кончился.

— Разве?

— В редакции сказали. Все поправилось. Меня уволили, — добавил Бланк.

— Наконец-то. — Татарников не выразил сочувствия.

— Уволили. Кризис кончился, ты выздоравливаешь, а меня уволили. Начнем новую жизнь.

— Ремиссия, — сказал Татарников спокойно. — Домой приехал, полегчало. И в мире так же точно. Помнишь тридцать восьмой год? Осенью тридцать восьмого, после Мюнхена, многим казалось, что им подарили новую жизнь. Говорят, в Париже второй раз зацвели каштаны.

— Думаешь, все вернется?

— А что изменилось, Саша? Финансовый капитализм изменил свою природу? Богатые стали добрее?

— Но ведь боли прошли?

— Совсем без болей нельзя, — рассудительно сказал Татарников, — у всякого человека что-нибудь болит. У меня живот, у тебя совесть. Болит совесть, Саша?

— Ты помнишь тот разговор?

— Разобрался?

— Как разобраться?

— Веди себя честно, — сказал Татарников. — На всех сразу не женишься.

— Кому помочь, я должен выбрать, кому помочь.

— Помогай слабейшему.

— Но если оба слабые, — и он представил себе пожилую женщину, одну в доме, беззащитную перед миром.

— Не оставляй никого. Никогда не оставляй никого.

— Как? Как? — Хорошо тебе говорить, думал Бланк, лежишь тут умирающий и спросить с тебя невозможно. — Как всем помогать?

— Пока не помрешь, — сказал Татарников.

— Скажи, — не удержался Бланк, — а смерть, это что — одиночество? Вот говорят, что человек остается совсем один, когда умирает. Когда умираешь, уже никому не поможешь? Так ведь?

— Нет, это не одиночество, — сказал Татарников. — Я уже был там и кого-то видел. Тени, — сказал он, — длинные тени. Там много народа. Больше, чем здесь. Ты не один. Ты растворяешься во всех других, — добавил он непонятно.

— Я не понимаю.

— Я и сам не понимаю. Просто так есть. Вот и все. Растворяешься во всех других, это и есть смерть.

Бланк не удержался и сказал:

— Ты знаешь, Рихтер умер.

Старик философ Соломон Рихтер был другом Татарникова — хотя виделись ученые редко: последние годы Рихтер болел и не выходил из дома, да и Сергей Ильич был не особенно здоров. В отношении больных никогда не знаешь, какой тактики придерживаться: говорить ли им о болезнях и смертях других людей, или нет. Бланк не хотел говорить Татарникову о смерти друга, но вдруг подумал, что умирающий, скорее всего, смотрит на это событие философски. Может быть, известие о чужой смерти примиряет со своей собственной.

— Попал в больницу одновременно с тобой, — продолжил рассказ Бланк. — Три месяца назад.

— Он долго сопротивлялся, — сказал Татарников с каким-то особенным выражением. Так солдат говорит про другого солдата, умершего от раны. — Он долго сумел протянуть.

— Долго, — повторил за ним Бланк. — Врачи уже не надеялись, а он все жил. Ему сначала операцию на сердце делали. Разорвалось сердце. Зашили, и он все жил.

— Терпеливый, — сказал Татарников.

Сергей Ильич представил себе Рихтера, умирающего старика. Он ясно увидел надменный профиль гордого Рихтера, непримиримого марксиста. Увидел его изогнутую бровь, кривой нос, каменные скулы. В длинном белом поле он увидел другой окоп, где замерзал другой человек. И не дотянешься, не докричишься. Каждый замерзает молча, терпит в одиночку. Но однажды все встретятся — надо только дождаться этой встречи.

— Потом ему мочевой пузырь резали.

— А, это-то я себе отлично представляю.

Татарников слушал внимательно, сощурившись; так солдат слушает рассказ о бое.

— Потом его уронили санитары, он бедро сломал. Это надо же — человека после операции на сердце уронили на каменный пол.

— Могу представить. — Татарников видел перед собой лицо Соломона Рихтера, кривую его усмешку.

— Оперировали ногу — кровь долго остановить не могли. А он все жил.

— Рихтер может долго терпеть, — сказал Татарников. — С Рихтером им пришлось повозиться. — Он не уточнил, кому именно пришлось повозиться.

— Потом у него инсульт был. Потом другой инфаркт.

— А он держался? — спросил Татарников.

— Долго держался, — подтвердил Бланк. — Врачи уже устали, а он все не умирал. Но легкие отказали.

Татарников кивнул.

— Да, получается дольше, чем думаешь. У меня сейчас ремиссия. Дня два, думаю, добавит к отпущенному сроку. Скажи, — спросил он Бланка, — дошло до легких?

Бланк посмотрел на него, посмотрел в чистые холодные синие глаза.

— Говорят, да.

— Я так и думал, — сказал Татарников. — Задохнусь. Вот как будет. Но пара дней все-таки есть. Дай-ка сигарету. В ящике стола. Быстрее, пока она не пришла.

Бланк достал из стола сигарету, Татарников закурил и сказал:

— Мы бранились с Рихтером. Он был марксистом, ты знаешь. Я его называл красным комиссаром, а он меня — белогвардейцем. Смешно получилось. И он помер, и я помираю. Никто не победил. Ни красные, ни белые.

— Кто-то победил, — сказал Бланк и подумал про Сердюкова и Губкина.

— Рак победил, — сказал Татарников. — Ты когда-нибудь рак видел?

Бланк опешил, ничего не сказал. Все люди слышали про рак, все знают про эту болезнь, но как можно рак увидеть? В микроскоп, что ли?

— Человек превращается в рака, — сказал Татарников. — Меня мыли в больнице, и я случайно увидел. Половина тела окостенела, панцирем покрылась.

— Господи, — сказал Бланк. — Как страшно.

— Я пока что человек, — сказал Татарников, — я пока еще человек. Но человека каждый день остается все меньше, понимаешь? Он меня ест и не остановится, пока не съест. Я думаю, что рак — он как власть. Ему всегда мало.

— Всегда мало, — повторил Бланк.

— Не возразишь. Только терпеть. Я еще человек, и за это держусь. Хуже всего — если я себя предам.

И Бланк повторил:

— Хуже всего предательство.

В комнату ворвалась жена, крикнула:

— Тебя три месяца лечили, а ты! И вы — как могли сигареты дать!

— Разве не все равно? — спросил Татарников.

А Бланк сказал:

— В самом деле, если рак…

Зоя Тарасовна схватила Бланка за рукав, зашептала яростно:

— Не смейте! Не смейте расстраивать! Не смейте говорить, что рак! — и дальше сбивчиво, скороговоркой. — Если не будет знать, то обойдется. Он у меня уже садиться стал. На поправку пошел. Надо стараться, чтобы не узнал.

— Что ж вы думаете, рак пройдет?

— Главное — ничего не говорить. — Она приложила палец к губам.

15

После многолетних рейсов в Среднюю Азию проводник поезда № 006 Москва — Ташкент Аркадий обзавелся чертами узбека. Лицо округлилось и потемнело, глаза стали влажными и темными, как сливы. Аркадий говорил друзьям, что люди на Востоке добрее, жизнь проще и когда он выйдет на пенсию, то купит дом на Аральском море, а может быть, даже и в Самарканде. Он описывал друзьям базары, показывал тюбетейку и халат, и друзья полагали, что Аркадий рехнулся. Аркадий приучил их пить чай из пиалы, есть изюм и на Пасху готовил плов — что было довольно необычно. Аркадий даже называл узбеков земляками, поскольку проводил два дня в неделю в Ташкенте и считал этот город своим. На перроне Казанского вокзала он инстинктивно выискивал восточные лица и радовался, когда к вагону подходили земляки. Увидев Ахмада, он не обрадовался — маленький темный человек скользнул к нему в вагон, и снова Аркадию стало страшно, как и несколько дней назад.