Читаем без скачивания Плик и Плок - Эжен Сю

Потом с умилением он думал о прекрасных полях Нормандии, где он родился, словно видел опять глазами свою хижину, позолоченную последними лучами солнца, светлый и прохладный ручей, старую яблоньку, и жену, и мать, и троих малолетних детей, которые ожидали его возвращения, вздыхая по прелестным златокрылым птичкам и по разноцветным тканям, которые он привозил им из своих дальних путешествии! Бедняга все это видел, как бы перед собой! Его трубка, которая от времени сделалась черной, подобной крылу альционы, выпала из полуоткрытого его рта. Он этого не заметил, глаза его наполнились слезами, сердце его сильно билось. Мало-помалу усилие его воображения, устремленного на один предмет, также, может быть влияние тафии, придали этому фантастическому видению формы существенности; добрый капитан, в своем упоении, представив себе, что открытое море есть этот смеющийся луг, им оплакиваемый, возымел безумное желание повеселиться на нем. Для этого он придвинулся к краю своего окна и упал в воду.

Другие говорят, что невидимая рука его толкнула и что серебристые струи у корабля были с минуту багровыми.

Как бы то ни было, он утонул.

Бриг тогда находился неподалеку от островов Зеленого Мыса, зыбь была сильна, ветер свежел, и потому рулевой матрос не мог ничего слышать. Но Кернок, пришедший отдать отчет о пути капитану, должен был первый узнать о несчастии, которое может не было ему чуждо.

Кернок имел одно из тех закаленных сердец, недоступных этому суетному чувству, которое слабые люди называют благодарностью или состраданием. Он показался на палубе, и в нем не могли заметить ни малейшего смущения.

— Капитан утонул, — сказал он спокойно подшкиперу, — жаль его, — это был добрый человек. — Тут Кернок присовокупил эпитет, который мы повторять не станем, но который заключил величественным образом надгробное слово покойному.

О! Кернок не любил плодить слова!

Затем обращаясь к кормчему: — Командование кораблем теперь принадлежит мне. Итак, ты изменишь путь. Вместо того, чтобы править на зюйд-ост, держи на норд-вест, ибо мы повернем на другой галс, и возвратимся в Нант или Сен-Мало.

Дело в том, что Кернок напрасно старался отвратить покойного капитана от торга неграми, не из филантропии, нет, но по причине, более важной в глазах рассудительного человека.

— Капитан, — говорил он ему беспрестанно, — ваши торговые сделки приносят вам, при всей возможности, триста на сто; на вашем месте, я бы выручил столько же, и даже больше, не тратя ни копейки. Ваш бриг ходит, как дорада; вооружите его в набег, я отвечаю за экипаж; предоставьте мне это дело, и после каждого приза вы будете слышать песнь Корсара.

Но красноречие Кернока никогда не могло поколебать воли капитана, ибо он очень хорошо знал, что те, кто занимались этим благородным ремеслом, находили рано или поздно, конец, качаясь на ноке реи; за то неумолимый капитан упал нечаянно в море.

Едва Кернок увидел себя хозяином корабля, как возвратился в Нант, чтобы набрать приличный экипаж, вооружить судно, и привести в исполнение свое первейшее желание.

Смотрите, нет ли тут предопределения, лишь только он возвратился во Францию, как тотчас узнает, что Англия объявила ей войну, получает арматорский патент, выходит, атакует купеческий трехмачтовик, и пристает со своей добычей в Сен-Поль Леонский.

Что сказать мне более? Счастье всегда благоприятствовало Керноку, ибо Небо правосудно: он брал многие призы у англичан. Добытое им серебро быстро перешло в трактиры Сен-Поля, и теперь во время приготовления к отплытию вновь в море для битья монеты, как он говорит на своем чистосердечном наречии, мы его видим прибывшим в недра почтенного семейства живодера.

— Ну, черт возьми, отворите же, — повторял он, потрясая могущественно дверью. — Вы там забились, как водорезы в ущелье скалы.

Дверь отворили.

ГЛАВА III

Ворожба

La sorciere dit au pirate: —

Bon capitaine, en verite,

Non, je ne serai pas ingrate,

Et vous aurez votre beaute.

Он вошел, скинул с себя мокрый плащ, с которого струилась дождевая вода, развесил его подле очага, отряхнул свою широкую шляпу из лакированной кожи, и бросился на скамью.

Керноку было около тридцати лет, широкий и плотный стан его обещал силу атлета, смуглое лицо, черные волосы и широкие усы придавали ему вид суровый и дикий. При всем том, он мог бы назваться довольно красивым мужчиной, без чрезвычайной подвижности его густых бровей, которые соединялись или расходились беспрестанно, следуя впечатлениям души его.

Его одежда нисколько не отличалась от одежды простого матроса, только два золотые якоря были вышиты на воротнике его грубого камзола, и широкий кривой кинжал висел на его поясе, на красном шелковом шнурке.

Обитатели хижины рассматривали незнакомца с выражением страха и подозрения и терпеливо ожидали, чтобы этот чудный человек объявил им цель своего посещения.

Но он, казалось, был занят тогда только одним делом: отогреванием, поэтому без церемонии бросал на очаг лежавшие близ него куски дерева, еще окованные железом.

— Собаки, — сказал он сквозь зубы, — это остатки корабля, привлеченного ими и разбитого у берега. Ах! если когда-нибудь «Копчик»...

— Что вам угодно? — сказала Ивонна, раздраженная молчанием незнакомца.

Кернок приподнял голову, презрительно улыбнулся, не сказал ни слова, протянул ноги к огню и, усевшись как можно удобнее, а именно, опершись спиной об стену и положа ноги на тагань разговорился.

— Ты Пень-Ган Каку, не правда ли, дружок? — сказал Кернок, помешивая в горнушке своей палкой, обитой железом с таким удовольствием, как будто он находился у камина наилучшей гостиницы Сен-Поля, — а ты ворожея берегов Пампульских? — прибавил он, посмотрев на Ивонну с вопрошающим видом. Потом с отвращением взглянул на дурака. — Это же чудовище, если вы приведете его на шабаш ведьм, то он, наверное, устрашит там и самого Сатану, впрочем он похож на тебя, старуха, и если бы я выставил эту харю на передней части своего брига, то испуганные макрели не стали бы более играть и прыгать под его носом.

Тут Ивонна сделала гневную ужимку. — Полно, прелестная хозяйка, успокойся, не раскрывай своего клюва, как водорез, готовящийся броситься на стадо сельдей, вот что усмирит тебя, — сказал Кернок, звеня несколькими ефимками, ибо я имею надобность в тебе и в этом господине.

Эта речь, особенно слово господин, были произнесены с видом столь явно насмешливым, что только вид длинного кожаного кошелька, порядочно набитого, и почтение, какое внушали широкие плечи и окованная железом палка Кернока, могли воспрепятствовать достойной чете излить свой гнев, слишком долго удерживаемый.