Читаем без скачивания Журавлик по небу летит - Ирина Кисельгоф

– Не надо твоей матери к нам больше ходить, – на прощание сказала моя родная бабушка. – Обойдемся!

И я поняла: она испугалась. И еще я поняла: она испугалась мою мать. И я поняла, почему. Моя тайна нашла меня совсем не там, где я ее ждала. И она оказалась не такой, какой я ожидала. Совсем не такой. Мой папа не должен был умереть так страшно. Он этого не заслужил.

Мое частное расследование оставило великую сушь, без единого деревца и без надежды. Только красную землю, упертую в прожаренное солнцем красное небо.

Не стоит искать истину, она перевертыш.

Потом я узнала, что им просто не повезло. Моему папе и тем, кто был с ним. Буровую партию снес огненный смерч. Локальный пожар на буровой, антициклон, высокое атмосферное давление, низкая влажность и перепад температур между пустыней и горами превратили саксаульную степь в огромную топку. Ничего нельзя было поделать, но мой папа погиб, а его только-только вылечили от ожогов. Вот так. Я до сих пор плачу, когда думаю об этом. Лучше, когда отец просто уходит. Лучше, если у него другая семья. Зато ты точно знаешь – мой папа жив. И бабушка моя вовсе не злой, а несчастный и больной человек. Она узнала о смерти сына и потеряла рассудок. Ненадолго, но этого хватило, чтобы она стала такой, какая есть. Дедушке осталось тащить на своих плечах жизнь с больной женой, без сына, без внучки, без смысла. И он не выдержал и сломался. От паралича.

– Лиза, что случилось? – спросила меня мама.

Она впервые не назвала меня Лисенком. Все поняла, хотя я ничего не сказала.

– Я была у бабушки, – ответила я. – Расскажи мне про папу. Прошу!

Я заплакала, и она тоже.

У папы было любимое место в горах, куда он привел маму. Три ледяных высокогорных озера, каскадом одно над другим. Как голубое ожерелье в оправе из голубых елей и альпийских цветов, сложенное в футляр огромного ущелья. Если перебрать голубое ожерелье по каждому озеру, можно очутиться между небом и небом. Сверху – солнце и синяя ширь, внизу – облака. Прямо в ногах, как ковер.

– Я люблю облака. Они похожи на жизнь. Такие же разные, как и она. – Он повернулся к маме и улыбнулся. – Хочешь поваляться на облаках?

– На жизни? Хочу! – засмеялась мама.

Он поднял голову к небу и негромко сказал:

Ухожу – и не спрашивай больше, куда.Белые облака плывут и плывут без конца…[9]

Вот так папа рассказал маме о своих песочных часах, а они только-только поженились.

Мила

Мой отец любил меня без памяти, за что мой старший брат меня лупил. Мне даже не нужно было жаловаться – его наказывали сильнее, чем он наказывал меня. Так продолжалось бы без конца, если бы мне не стало его жаль.

– Не тлогай его! Он мой! – закричала я отцу.

Я еще картавила. Мне тогда было лет пять. Я и сейчас картавлю, если сильно нервничаю. Но такое бывает редко. Я и не помню когда. Но скоро вспомню…

Брата все равно наказали. Я пришла к нему, он плакал в подушку. Совсем тихо. Наверное, так плачут настоящие мужики. Я легла в кровать брата и обняла, а он меня оттолкнул. Так сильно, что я упала на пол. Он лежал, отвернувшись к стене, я сидела на полу и смотрела на него.

– Вали отсюда! – крикнул он, не поворачивая головы.

Я помотала головой, хотя он не мог меня видеть. Он смотрел в стену, я на него. Долго. Мне хотелось бежать во двор и играть с друзьями, а я чего-то ждала. Мне очень хотелось играть с подружками, и мне надоело сидеть просто так, потому я обняла его и поцеловала в макушку. Она была колючей, как ежик.

– Ну, что сидишь? Вали отсюда, – пробурчал он.

Я поняла, что он меня простил, и побежала во двор. Больше брат меня не лупил, а наоборот, защищал. От всех. Сейчас его со мной нет. Он мне не пишет и не звонит. Умер год назад. Сердце. В память о нем у меня остались его грампластинки и проигрыватель. Мать хотела выбросить, я не дала. Решила, пусть хоть что-то напоминает о нем. А потом забылось. Мы переехали, и пластинки тоже переехали на шкаф в Мишкиной комнате.

Я услышала музыку. Громче громкого, как всегда. Зашла к сыну, чтобы сделал потише, и остановилась как вкопанная. Он слушал музыку, сидя на полу по-турецки и закрыв глаза, а рядом колонки от нашего старого проигрывателя «Вега». Я тихо закрыла дверь и ушла. Ушла на кухню и заревела. Миг назад была спокойна, и вдруг – лицо брата. То, что в детстве. В глазах усталость от привычной обиды, а губа закушена, будто в первый раз. Нет. Нельзя привыкнуть к тому, что тебе всегда плохо, если обидели близкие люди. Нельзя.

Я вспоминаю о брате только тогда, когда мне плохо. Он уехал, когда я училась в старших классах школы. Уехал, потому что не ладил с отцом и потому что у него так и не появилось верных друзей. Я была не в счет. Красивый, умный человек не нашел себя в своей обычной жизни, выпал из нее незаметно для остальных. Брат уехал из города оттого, что избил до полусмерти своего самого близкого друга. Из-за девушки. За что отец и выгнал его из дома. Мой отец быстро отходит, брат мог бы и не уезжать. Но у брата совсем другой характер, потому он уехал. Я ревела, прощаясь с ним; он прижал меня к себе и пообещал, что я всегда буду с ним.

– Вот здесь. – Он показал пальцем на свое сердце и улыбнулся.

Улыбнулся как-то смущенно, почти незаметно. Так улыбаются настоящие мужики, когда открывают чужим свою душу.

Родители переехали в наш город, поближе ко мне. Но я прихожу к ним редко. Все что-то некогда, не вовремя, не по пути. У них в глазах теплится привычная обида, я мысленно отмахиваюсь рукой. Но все же когда изредка прихожу к ним, обязательно вспоминаю брата, и у меня на глаза наворачиваются слезы. Отец молчит, а мать переживает. Вот так мы втроем и молчим о брате. Тяжело это. Может, поэтому и не хожу к ним. Как мне без него?

– Ма, ты че?

Я вытерла слезы рукавами футболки и подняла голову. Мой сын смотрел на меня глазами своего отца, только сын за меня испугался, а муж… Мне стало еще горше.

– Мишенька, сыночек, ты меня любишь? – спросила я, мой голос предательски задрожал.

– Приходится, – подозрительно ответил он. – Что случилось-то?

Я обняла его и крепко прижала к себе. А слезы опять потекли.

– Ма! Что случилось?

У моего взрослого сына тревожный голос, а обнимать еще не научился. Я засмеялась сквозь слезы. Зачем пугать ребенка? Может, все обойдется…

– Ма! Ты че?!

– Я дядю Володю вспомнила. Брата моего…

– Ну, даешь! – возмутился сын. – В голову черт-те что лезет! Я тебя никогда такой не видел.

– Прости, сыночек…

– Не прощу! – Синие глаза снова стали глазами моего сына, детскими и бестолковыми. – Завязывай ты это дело!

– Завяжу, – кивнула я.

– Ну, я пойду? – Он нерешительно затоптался.

– Иди…

– Точно?

Я поцеловала моего маленького взрослого сына, и он оставил меня одну в пустой квартире. Я прошлась по комнатам, скользя ладонью по новым вещам. Остановилась в дверях маленького тренажерного зала рядом с Мишкиной комнатой и вместо него увидела детскую. Увидела и заплакала. Я мечтала о большой семье, внуках, духомяных пирогах, шумной, веселой и бестолковой жизни, полной людей и простого, незаметного, но такого нужного счастья. А сейчас быть мне одной… И на утренней заре, и на вечерней, и в обеден день, и в полдень, и при частых звездах, и при буйных ветрах, и в день при солнце, и в ночь при месяце. Всегда!

Наверное, стоило поехать к свекрови, она бы меня поняла. Моя семейная жизнь калькировала ее. Но вылечить она меня не смогла бы. Как врач, сидящий на никотине двадцать лет, призвал бы пациента бросить курить. Это просто смешно. Глупо врачевать то, что не смог вылечить сам. Комично делать кому-то кровопускание, если сам перенес апоплексический удар. Бессмысленно предлагать клистир, если самому требуется промывание. Смешно ставить пиявки, если у самого крови уже не осталось. Моя свекровь – сапожник без сапог. Мнимый доктор. Мне предлагали плацебо – терпеть, а не бороться. Я претерпела время, а время времени не терпит. Моя свекровь могла лишь предложить мне групповую психотерапию, урок смирения пунктиром. Я опоздала, но лечиться не хотела, мне требовалась профилактика ее родового проклятия. Я не хочу стареть в одиночестве, это у них семейное.

Я взглянула на себя в зеркало и отшатнулась. На меня смотрело лицо старой женщины без единой морщины. Я его уже видела! Восхищалась, трогала пальцами… И, сама того не заметив, примерила чужую маску, а она приросла ко мне лицом старого, смешного, больного от жизни Панталоне. И не важно, что не видно морщин, – их пристрочили с изнанки, чтобы не помнить, не думать и не жалеть. Вот только моему Панталоне шутить совсем не хочется, ему нужно доиграть спектакль, остаться одному и… Я засмеялась, сняла грязную футболку и пошла собираться к родителям. Мне нужен был кто-то. Не знаю зачем.

Я ехала к родителям на автобусе вместо того, чтобы взять такси. Мне надо было подумать, как лучше подать правду жизни. Либо плач в жилетку, либо сухой остаток и конкретный разговор о том, как жить дальше. А как жить дальше, если жить не хочется? Автобус остановился на очередной остановке, я бросила взгляд на панельную девятиэтажку. Таких домов полно в моем городе. У них плоские крыши и крепко задраенные люки на чердаки. В моем городе сложно покончить с собой. В моем городе нет метро, электричек, широких рек и высоких мостов. Для того, чтобы лишить себя жизни в моем городе, требовалось приложить усилия. Найти отраву, залезть на последний этаж высотки, тащиться на край города к железной дороге. У меня даже веревки нормальной нет. И бритвы нет, и мыло кончилось! Даже здесь не везет. Придется тащиться в магазин за веревкой и мылом! Пробивать веревку и мыло через кассу! Стоять в очереди с веревкой и мылом, для того чтобы покончить с собой! Комедия! Просто комедия! Я – фигляр Панталоне! Старый смешной идиот, который сам это знает!