Читаем без скачивания Скунскамера - Андрей Аствацатуров

За этими мыслями я просидел весь урок математики. На перемене Старостин позвал меня в туалет, «поговорить».

Для школьника туалет — это место, где он вдыхает запретный запах свободы. Здесь хочется отдыхать, дышать полной грудью, кричать, петь, рассказывать небылицы, делиться сокровенным.

Не знаю, как в других школах, а в нашей — учителя в туалеты заглядывали редко. Видимо, сказывалось то, что школа была английской и в вопросах интимной гигиены члены педагогического коллектива приобрели строгость и чопорность британцев. Нам, школьникам, это было только на руку. Из вонючей клетки, облицованной кафелем, туалет превратился в остров Свободы, в очаг сопротивления. Здесь курили, рассказывали неприличные анекдоты, оставляли на стенах вдохновенные надписи.

Но главное — жгли расческу. Расческа не горела, зато начинала плавиться, сильно дымить, распространяя по школе такую удушливую вонь, что она надолго застревала у педагогов в ноздрях и запах чувствовался даже в классах.

Мы становились старше и все чаще заглядывали в туалет на четвертом этаже. Там можно было постоять, поболтать и, что самое важное, — отдохнуть в тишине от школьного шума и надоевших учительских физиономий.

В сортир я поплелся за Старостиным неохотно. После того, как нас обоих не взяли в мушкетеры, я решил держаться от него подальше.

— Слышь, Аствац! — возмущенно начал он, когда мы остались вдвоем возле унитазов. — Нас эти мушкетеры не приняли! Но есть идея…

— Это тебя не приняли, — перебил я его. — Меня, может, еще потом возьмут.

Старостин презрительно сплюнул на пол.

— Дурак ты, Аствац! — с сожалением сказал он, повернулся к унитазу и принялся деловито расстегивать ширинку. — Они же сказали — очкастых не берут.

Я не знал, что ему ответить, поэтому развернулся и вышел из туалета, хлопнув дверью.

После уроков я шел к своей трамвайной остановке весь в обидах. Ладно-ладно, думал я, обойдусь без них. Еще сам чего-нибудь такое придумаю, что они пожалеют. Особенно Пешкин. Но ничего «такого» в тот момент как назло не придумывалось.

— Эй, Аствац!

Я обернулся и увидел, что меня догоняет Старостин.

— Пошли вместе… — сказал он, поравнявшись со мной.

Некоторое время мы шагали молча, пока не дошли до телефонной будки. Здесь Старостин вдруг остановился.

— Слышь, Аствац! — сказал он. — Я, знаешь, что придумал? Давай свою организацию создадим, а? Ты и я.

Я посмотрел на Старостина недоверчиво. Все-таки он считался у нас двоечником. И еще — его недавно из пионеров исключили. Глаза Старостина светились воодушевлением.

— Настоящую! Подпольную!

Все оказалось так просто. Я вдруг почувствовал, что нужно сказать ему какие-то очень хорошие слова. Но толком не знал, какие.

— Мишка! Ты — вообще… Ты… молодец!

Я несильно стукнул его в плечо кулаком. Старостин в ответ тоже стукнул меня. Мы начали что-то поспешно говорить, перебивая друг друга и смеясь на всю улицу. Когда первые восторги улеглись, я осторожно спросил:

— А как мы ее назовем?

— Кого? — не понял Старостин.

— Ну, эту… нашу организацию? Тоже — «Четыре мушкетера»?

Старостин решительно замотал головой:

— Нет, нельзя. Надо, чтоб против них. Я уже все продумал. Мы будем — гвардейцы кардинала! Сокращенно — ГеКа. Дошло? Гвардейцы его высокопреосвященства!

— Гвардейцы кардинала! — восторженно повторил я.

— Раз они уже мушкетеры, то, значит, мы — гвардейцы. Погоди-ка! — Старостин прервался и стал дергать немного скособочившуюся дверь телефонной будки с выбитыми стеклами. Она не сразу, но поддалась. Оказавшись внутри, Старостин принялся набирать 02. Лицо его в тот момент сделалось хитрым и глупым.

— Это милиция? — спросил он, хихикая. — Приезжайте!

Потом резким движением вернул трубку на рычаг и, толкнув дверь, выскочил из будки. Мы быстрым шагом пошли к остановке.

— Я всегда так делаю, — поделился он, — когда мимо прохожу.

— А вдруг нас поймают?

— Как?

— Ну, — я старался прибавить шаг, — приедут и арестуют!

— Не успеют! — помотал головой Старостин. — Ни разу такого не было. И вообще, Аствац, если ты такой трус, я буду гвардейцем без тебя.

Я чуть было не обиделся, но Старостин вдруг начал фантазировать:

— Представляешь? Мы уже ушли, милиция на машине приезжает, а там бабуля какая-нибудь. — Он вытянул руки с портфелем вперед, сожмурился, весь сгорбился и, приседая, стал криво переставлять ноги. — Вылезает из машины милиционер, — Мишка резко выпрямился, отдал честь и надул щеки: — Бабуля! Вы — арестованы! А бабуля — в ответ: — Бя-бя-бя! Чиво-чиво, сынок?

Я зашелся в беззвучном смехе. Мишка тоже хохотал. Потом, отсмеявшись, мы еще долго тяжело дышали.

— Ну, ладно, — вдруг серьезно сказал Старостин. — Мы тем временем уже подходили к остановке. — Надо подумать, кого еще позовем.

— Как… — расстроился я. — Ты же сказал «вдвоем».

— Вдвоем, — подтвердил Старостин. — Но помощники не помешают.

Мне пришлось, скрепя сердце, согласиться.

Пока не приехал мой трамвай, мы успели обсудить, принять, отвергнуть и снова принять на должность гвардейцев человек пять. Но в итоге остановились на двух безусловных кандидатах: Антоне Скачкове и Славе Барсукове.

Скачков, Барсуков и Опарышев

Скачков и Барсуков всегда держались вместе и отдельно от всех остальных. Худой и невысокий Антон Скачков был внуком какого-то известного советского писателя, Героя Социалистического Труда. Двоек и троек он никогда не получал и учился на четверки, хотя всем было видно, что он где-то хитрит, откуда-то списывает, куда-то подглядывает. Но никто из учителей ни разу не смог его подловить. То же самое происходило, когда Скачков опаздывал в школу, забывал сменную обувь, дневник, тетрадки, когда он кидался в окна снежками или играл на уроках в морской бой. Он вставал, подолгу говорил и выставлял дело так, что он вроде как ни в чем не виноват и никто не виноват, поэтому он, лично он, Антон Скачков, никого в случившемся не винит. Учителя смеялись, а наша пионерзажатая говорила:

— Антон! Таким поведением ты позоришь своего дедушку, инженера человеческих душ!

А Славик Барсуков, другой кандидат в гвардейцы, недавно прославился. Толстый и неуклюжий мальчик с круглым белесым лицом, он казался совершенно непохожим на своего друга Скачкова. Барсуков почти ни с кем, кроме Скачкова, не разговаривал и ходил по школе мрачный, насупившийся, а если его окликали — в ответ насмешливо улыбался странной взрослой улыбкой.

Учился он средне, ни хорошо, ни плохо, и на уроках слушал учителей очень недоверчиво, как бы давая им понять, что все, что они тут рассказывают, он еще пойдет и проверит. И он, в самом деле, дома потом перепроверял по всяким энциклопедиям, справочникам, учебникам для студентов. А потом на уроках поправлял учителей и задавал им странные вопросы, чем доводил их иногда до бешенства. Учителя не любили Барсукова за его всезнайство и нарочно снижали ему отметки. У него никогда не хватало хитрости скрывать свой ум. Он мрачнел, вставал со своего места и какими-то сложными взрослыми фразами просил объяснений. Он любил начинать со слов «Тогда у меня к вам возникает вопрос…» На него прикрикивали, и тогда он, улыбнувшись, разведя руками, словно призывая всех убедиться, что справедливости нет и не будет, садился на место.

— Ты сначала, Барсуков, с тем что в учебнике разберись, а потом будешь уже выделываться! — отчитывала его тощая учительница природоведения по кличке «очкастая селедка». — Ишь, сопляк, выискался на мою голову! Вопрос у него ко мне возникает! В этом кабинете только у меня к тебе вопросы могут возникать! Ясно?

Барсукова мы плохо знали и совсем не понимали, что у него на уме. Многие над ним посмеивались. Тем более что однажды вполне серьезно на уроке литературы он стал с жаром доказывать, что самые лучшие книги — это сказки и истории про привидения. Помню, еще Оля Семичастных зачастила тоненьким противным смехом и покрутила пальцем у виска.

Учителя разводили руками и говорили про Барсукова, что он — «мальчик со странностями». Я тоже так считал и держался от него подальше.

Но однажды он меня удивил. Произошло это на дне рождения Оли Семичастных, где собрался весь наш класс. Мне идти не хотелось, но мама сказала, что иначе я весь вечер буду музыкой заниматься. Я выбрал день рождения Семичастных.

С Барсуковым я столкнулся возле ее дома.

— Меня родители заставили, представляешь? — пожаловался я ему, когда мы ехали в лифте. Он покачал головой и насмешливо хмыкнул. Дверь нам открыла Олина мама, удерживавшая за ошейник огромную рвущуюся к нам гавкающую собаку.

— Дэйзи! Дэйзи! — отчаянно уговаривала она и, бросив взгляд на нас с Барсуковым, выкрикнула в потолок: — Оленька! Это — к тебе!