Читаем без скачивания Единый учебник новейшей истории - Александр Покровский

А в училище – Господи, как же мы его боялись. У него дергалось лицо, голос звенел, казалось, что вот сейчас он разнесет нас в пух и прах.

Но, удивительно, он не ругался матом, не унижал, не оскорблял, но распекал он так, что хотелось провалиться сквозь землю от стыда.

И было видно, что он переживает за дело, что он все принимает на себя и все через себя пропускает.

У него была астма, но по тревогам он бежал рядом с нашим строем, в противогазе. Как он все это выдерживал, больной же человек – одному Богу известно.

Слюнтяи, мальчишки, сопляки – вот, что читалось на его лице, но он ни разу нас так не назвал. И на гауптвахту у него за все годы попали только считанные люди. Самое страшное слово «негодяй», но и им были увенчаны немногие.

Я нашел его телефон – он теперь живет в Севастополе – я позвонил ему, хотя не слышал его голос почти сорок лет, просто не решался ему позвонить, потому что мне надо было собрать силы и сказать ему, как я ему признателен, как я его ценю, и как помню о нем.

Тут у него была недавно операция на сердце, ребята позвонили, я немедленно выслал денег, и не я один – мы сбросились, ему сделали операцию, слава Богу, удачно.

Он потом всем передал слова благодарности, а мне написал несколько слов: «Саше, моему ангелу-хранителю…». И сейчас, когда я услышал в телефоне его голос, он начал говорить, о том, как он мне благодарен, а я сказал, что это все ерунда, и пусть он бережет себя, и что все мы его любим, и что Петя Андреев просит разрешения ему позвонить, и это тот самый Петя Андреев, которого он отчислил за самоволку.

А он говорил, что он помнит всех, но только может спутать – все-таки ему уже восемь десятков, и что он сам-то никого не отчислял, но был же порядок, и так надо было поступать в соответствие с законом.

А я ему говорил, что Петя просто хотел бы услышать его, и он, Петька, закончил тогда гражданский вуз, и он до сих пор работает, химик по специальности, что-то там рядом с нефтью, и что он его тоже помнит, а что выгнали его из училища, так это же судьба – как от нее уйти.

А потом я ему рассказал, что я служил на Севере, что на лодках я пробыл более десяти лет, и все это по 250 суток ходовых, без выходных и отпусков, и что мы ходили подо льды и в Атлантику, и что мы шли наощупь рядом с айсбергами.

А он говорил, что он все это знает, и что за службой всех своих курсантов следит, и чтоб я только никогда не сдавал своих, а я возмутился, и сказал, что никогда не никого не сдавал.

«Да, знаю я, знаю, – говорил он мне, – но ты только аккуратно, ты на виду, а ты очень резкий», – на что я ему сказал, что мне есть в кого быть таким резким.

«Но время же было такое, – говорил он, – столько мальчишек – и драки, и пьянки, и из канавы я вас доставал, и воровство было – надо же было со всем этим совладать!»

А потом мы вспомнили и начальника нашего факультета капитана 1 ранга Бойко – это был великий трудоголик, с которого наш Сан Саныч, чувствуется, брал пример.

Вообще, в те времена всегда были примеры – им следовали, подражали, их любили.

И наш начальник факультета чувствовал, что курсанты его любят – мы, проходя мимо, отдавали ему честь, а он останавливался, вытягивался в струнку и сиял – да, было такое время.

И время то было очень жестким, и попали мы на флот, а там шаг в сторону – смерть, и как это объяснить этим пацанам, обалдуям, что завтра они будут рисковать не только своей жизнью, но и жизнью всего экипажа, и как они по жизни пойдут с этим своим юношеским максимализмом, когда есть только два цвета – только черное и белое.

А я ему пытался рассказать, что нам же было по семнадцать лет, и что у многих не было отцов. Вот, например, у меня его не было с шестнадцати – он ушел из семьи – и меня это обожгло так, что я был словно кусок головешки, а тут еще училище, а потом флот.

Мы с ним еще долго говорили и говорили и не могли наговориться – все-таки, я к этому разговору готовился долго.

Почти сорок лет.

Ах, Россия – кочки, да поля, да курлыканье журавлей в чистом небе. А ты стоишь, запрокинув голову, и смотришь на то, как они летят, а вокруг, на сколько хватает глаз, синь небесная, да горизонта черта далекая – и ничего-ничего нет более, будто остановилось все, никуда не движется. И делать тут ничего не надо, потому что не за чем. Все равно все сделается мимо тебя и помимо, и отменят все начатое тобой, как вредное, и перепашут все уже вспаханное.

Сегодня подумал о себе, как о зеркале, в котором педагоги нашего народа, его наставники, репетиторы, учителя, гувернеры и вожаки медведей могут увидеть себя в натуральную величину.

Я, что ветер – он дует с равной силой и на праведников, и на воров.

То есть, я в оппозиции даже к самой оппозиции.

И потому меня не печатают, не приглашают, гонят отовсюду.

А как только я появляюсь случайно на телеэкране, то после первой же моей фразы телеведущие приобретают выражение лица «нас уволят сейчас всех», хотя я никого и никогда не проклинаю персонально, не увечу словесами.

Но даже когда я молчу, очевидцы замечают, что выражение моего лица, сияние глаз, особенно их уголки и форма моего носа сейчас же свидетельствует о полной утрате Россией своей государственности, национальной принадлежности, культурных особенностей, непроходящих ценностей, о коррупции, повальном воровстве и глупости властьпридержащих, о подлости всех органов государственного организма вместе взятых, а так же взятых порознь, то есть, в порядке очередности.

И еще я бы уподобил себя дождю, который поливает всех и каждого не из ненависти, а лишь только по природе своей – кажущейся примитивной в устройстве молекул.

И природа та заключена в особенности этих капелек запоминать омытое, и нести это знание все дальше и дальше по берегам этой жизни в наш общий, живой Океан.

То Океан наших знаний. Знаний о мире и о себе.

Внутри него должна быть доброта – не результат случайных построений и мутаций, но единственный выход накопленного жизненного опыта.

Внутри его должна быть прямота – не результат вольного обращения с ДНК, но его причина.

Внутри его должна быть искренность – соединение всего вышесказанного в лице и в манерах, что неизменно манило бы к нему несчастных, ищущих повсюду защиты.

Это я о православии президента веду речь.

Оно, оно, оно… полноте, не выдерживаю, слизь, знаете ли, появляется везде и не дает дышать.

А полицейские теперь возьмут на себя обязанности по охране главных наших ценностей – глав госкорпораций. После этого я хожу тревожный, но спокойный наружно, надрываясь в метелях полуденной пыли – в Петербурге давно не мели – и не знаю благодарить ли так просто или же целовать ему жилистую руку – звезда наша, звезда. Не было б ее – не перенести было б эту беззвездную муку.

И еще: Рослесхоз запретит гулять по лесу с бензопилой. А ведь раньше гуляли. Я теперь сошью себе штаны из корабельного брезента. Широкие. И буду прятать бензопилу там. Не представляю себе прогулки по лесу без нее.

Министр культуры Мединский может лишиться своей должности из-за фильма. Какого? Из-за фильма «Сталинград».

Говорят, что фильм Федора Бондарчука «Сталинград» не понравился ближайшему окружению президента России.

Владимир Владимирович, в свое время, ставил де перед министром Мединским задачу выпустить фильм, прославляющий дух русского народа и несущий патриотический запал в массы, а тут, понимаешь, русские солдаты выглядят полными идиотами, а русские женщины – проститутками, готовыми за кусок хлеба, страшно сказать, продать Родину и не только ее – все, что есть, все, что осталось.

Но, господа, ведь фильм принес прибыль и вернул деньги, взятые у банка – это ли не достижение последних лет. На фильм люди шли добровольно, расставались со своими деньгами в кассах кинотеатра тоже добровольно и многим он понравился.

О достоинствах и недостатках фильма, конечно, можно очень долго судить и спорить, но в нашем обществе все решают деньги, и делается все ради денег.

Вам это в новинку? Ужели.

Патриотизм и деньги.

Как нам примирить патриотизм и валюту?

Да, никак. Вы что-то путаете. Патриотизм был в фильмах Бондарчука, но только Сергея – «Судьба человека», «Война и мир», «Они сражались за Родину».

Там только одни кадры, когда он говорит мальчику, что он его отец, чего стоят. Вот он – патриотизм.

А за деньги?

А за деньги его не бывает.

К деньгам всегда ближе два «к» – конформизм и космополитизм – дом на Багамах, гнездышко на Сейшелах, вилла в Италии, квартира на Манхеттене, шале в Швейцарских Альпах и домик в Австрии. А еще – бриллианты, счета, картины Рембрандта, пейзажи Ван Гога, антиквариат, наконец.

А патриотизм – это же очень чистый звук, это звучание, это вибрации, это мороз по коже. Это морщины матери, которые ты хочешь разгладить, это воспоминания об отце, о его запахе, о том, как он тебя за ручку водил через дорогу, и в детский сад, а потом ночи напролет не спал у кровати, когда ты болел.