Читаем без скачивания Зоино золото - Филип Сингтон

— Что именно?

Он наклонился к ней через стол.

— Я хочу узнать о Крыме. О Севастополе. Хочу узнать о картинах, которых не хватает. Зоя явно прятала их где-то. Она когда-нибудь говорила вам о них?

Тень набежала на лицо Керстин, тень, которая внезапно растворилась в подчеркнутой непроницаемости.

— Зачем вам это? Вы ведь больше не торгуете.

Она знала.

— Мне любопытно. Я хочу понять.

— Вы хотите понять Зою, но вы не любите ее.

— Я люблю художницу.

— Но не женщину.

Ни с того ни с сего она разозлилась: химическая реакция, кровь закипела в жилах.

— Послушайте, может быть, она была добра к вам. Прекрасно. Но не стоит обманывать себя. Мы говорим не о святой. Зоя Корвин-Круковская пережила всех. Она использовала людей и выбрасывала их. Прочтите ее письма. Она шла по головам.

— По головам? О чем вы говорите?

— Вам следовало бы знать. Возьмем Карла Чильбума. — Казалось, его устами говорит кто-то другой. — Он спас ей жизнь. Дал ей крышу над головой. Финансировал ее карьеру. И как она отплатила ему? Сбежала в Париж. И это только начало.

Слова Хильдур Баклин. Но и его тоже. Горячность обманутых.

— У нее были на то причины.

— Конечно. Полагаю, она считала, что в Париже будет веселее.

Керстин вскочила и принялась застегивать пальто. Если она и злилась, то злость была ледяной.

— Вы понимаете Карла не больше, чем Зою.

Эллиот развел руками.

— Так скажите мне, в чем я не прав.

Она качнула головой.

— Какое значение это имеет теперь? Карл, Париж. Ведь все это быльем поросло, нет?

Эллиот жалел, что позволил себе вспылить. Сказался долгий день и ночи без сна. Он должен был извиниться, но почему-то не мог.

Керстин достала из кармана ручку и начала что-то писать на салфетке.

— Я вам вот что скажу, — произнесла она. — Вы поможете мне, а я помогу вам. Позвоните, когда решите, что нашли что-то. Тогда я расскажу вам, что знаю.

Она подтолкнула к нему салфетку.

Потемкинская деревня

ИЗВЕСТИЯ

ВРЕМЕННОГО РЕВОЛЮЦИОННОГО КОМИТЕТА МАТРОСОВ, КРАСНОАРМЕЙЦЕВ И РАБОЧИХ г. КРОНШТАДТА

8 МАРТА 1921 Г.

Совершая Октябрьскую революцию, рабочий класс надеялся достичь своего раскрепощения. В результате же создалось еще большее порабощение личности человека.

Власть полицейско-жандармского монархизма перешла в руки захватчиков-коммунистов, которые трудящимся вместо свободы принесли ежеминутный страх попасть в застенок чрезвычайки, во много раз своими ужасами превзошедшей жандармское управление царского режима.

Штыки, пули и грубый окрик опричников из Чека — вот что после многочисленной борьбы и страданий приобрел труженик Советской России. Славный герб трудового государства — серп и молот — коммунистическая власть на деле подменила штыком и решеткой ради сохранения спокойной, беспечальной жизни новой бюрократии, коммунистических комиссаров и чиновников.

Но что гнуснее и преступнее всего, так это созданная коммунистами нравственная кабала: они положили руку и на внутренний мир трудящихся, принуждая их думать только по-своему.

Рабочих при помощи казенных профессиональных союзов прикрепили к станкам, сделав труд не радостью, а новым рабством. На протесты крестьян, выражающиеся в стихийных восстаниях, и рабочих, вынужденных самой обстановкой жизни к забастовкам, они отвечают массовыми расстрелами и кровожадностью, которой им не занимать стать от царских генералов.

Трудовая Россия, первая поднявшая красное знамя освобождения труда, сплошь залита кровью замученных во славу господства коммунистов.

18

Москва, июнь 1921 г.

Карл Чильбум не поверил рассказу Линдхагена, как и остальные делегаты. Его ударили по голове, вот и все. Украли ботинки, бросили в канаву, вот ему и привиделось что-то. В его словах не было ни малейшего смысла.

Он пропал на четвертый день их пребывания в столице, в день, когда Лев Троцкий должен был обратиться с посланием к Конгрессу, и появился в столовой «Континенталя» только к обеду, с разбитой губой и в окровавленной рубашке. Цет Хёглунд, глава шведской делегации, хотел вызвать милицию, но Линдхаген упросил его не делать этого. Что лишь укрепило Чильбума в подозрениях относительно правдивости всей истории: в лучшем случае пример разыгравшегося воображения юноши, в худшем — результат некоего реакционного «прозрения».

Линдхаген был самым молодым членом группы и единственным, кто более или менее знал русский. Усаженный в кресло, с бокалом бренди в руке, он рассказал им, что произошло.

Окна его номера смотрели на черный ход кухни, который вел в узкий дворик, ограниченный высокими стенами и железными воротами. В то утро Линдхаген встал на рассвете и брился, когда увидел в окно женщин, которые собирали очистки и прочие отходы, наваливали их на тележку и прикрывали брезентом. Они были уже за воротами, но тут откуда ни возьмись появились двое детей в грязных лохмотьях — мальчик и девочка, они запрыгнули на тележку, жадно хватая отбросы и как можно быстрее запихивая в мешки. Линдхаген отложил бритву и высунулся в окно, взволнованный видом оборванцев, яростно роющихся в мусоре.

Дальше — хуже. Женщины налетели, схватили детей, когда те спрыгнули вниз, и стали царапаться, драться, сбили парня с ног — словно защищая бесценное сокровище, а не отбросы, годные лишь для свиней.

Линдхаген ужаснулся. Он крикнул из окна, но женщины были слишком поглощены своим занятием и не слышали его. Они столпились вокруг мальчика, пинали его, наклонялись и осыпали ударами с холодной, злобной настойчивостью, словно он был каким-то отвратительным насекомым, разносчиком чумы, не имеющим права на жизнь.

Одна из женщин расчистила себе пространство локтями, оглянулась по сторонам и всем своим весом наступила ребенку на горло.

Линдхаген побежал вниз. Мальчика собираются убить, если еще не убили. В коридорах и кухнях люди в белых фартуках, остолбенев, смотрели, как он стрелой мчится мимо. Когда он нашел двор, там уже ничего не было, кроме кучки очистков да грязного пятна на мостовой, которое вполне могло оказаться кровью.

Он огляделся по сторонам и увидел женщин в конце переулка, они толкали тележку с мусором мимо постового. Мальчик исчез. Линдхаген посмотрел вниз и увидел, что в руках у него раскрытая бритва.

Он сделал глубокий вдох. Все не так плохо, как ему показалось. Женщины напугали мальчика, но не убили. Он убежал, избитый, но живой, и сейчас, должно быть, зализывает раны в каком-нибудь соседнем переулке. Он смотрел, как тележка исчезает за углом, сердце его бешено колотилось, он чувствовал себя немного глупо из-за того, что так разволновался. Он уже собрался вернуться в гостиницу, но в последний миг заметил тощую грязную конечность, свисающую из-под брезента.

Он крикнул милиционеру, указывая на женщин и на кровь, пытаясь объяснить, что случилось. Но тот взял его за плечо и развернул к отелю. Его не интересовало убийство, которое произошло у него под носом. Он просто хотел, чтобы иностранец вернулся в свой номер.

Ошеломленный Линдхаген с минуту стоял у двери кухни, не зная, что делать. Все, что он видел в Москве прежде, наполняло его надеждой. Несмотря на годы войны, экономическую разруху, фактическое обесценивание денег (по поводу чего до сих пор ломались копья), его впечатлил порядок и процветание столицы. Куда бы он ни пошел — а точнее, куда бы его ни повели, — их с товарищами встречали комитеты откормленных и опрятно одетых рабочих. Даже в заводских цехах слышал он пение и слова сострадания пролетариату его родины, который до сих пор трудился под ярмом буржуазного капитализма. Люди повсюду вешали портреты Ленина, даже над дверями церквей. Он уже написал домой, жене, радуясь, что может опровергнуть слухи о голоде и резне крестьян как антибольшевистскую пропаганду. Но он только что видел, как парнишку забили до смерти за кражу пары горстей картофельных очистков.

И тут он заметил девочку. Она припала к земле за воротами по ту сторону переулка и смотрела на него. Ее черные волосы были спутанными и грязными. Из-за впалых щек скулы казались неестественно высокими и резкими, как у старухи.

Но на самом деле она смотрела не на него. Ее взгляд был направлен на что-то в нескольких футах от его ног. Он обернулся и понял, что в суматохе женщины забыли кусок хлеба — измазанный в грязи, зато размером в половину его кулака.

На этом месте Цет Хёглунд прервал рассказ. Люди из других делегаций, сидевшие вокруг них, вытягивали шеи, гадая, о чем шепчутся их шведские товарищи. Чильбум и Фредерик Стрём отвели Линдхагена в его номер, остальные пошли за врачом.