Читаем без скачивания Вещи (сборник) - Владислав Дорофеев

Женщина мертва?

«Я сплю…» Глаза ее ожили, но прикрыты корочками-веками. Она лежит на правом боку, вдруг глаза вылупились, она подняла руку, посмотрела сквозь пальцы в небо за окном и, как раз поймала промеж указательного и безымянного пальцев солнце. В животе забулькало – хочется есть.

«Хорошая у меня комната – лицемерная, каждого, кто войдет, она обманет. Комната непостоянная и думают, что я такая же изменчивая; может быть в этом заблуждение мужчин моих… Желтая постель и красные стены необычны и приятны в хаотический полдневный час… Я, кажется, сегодня превзошла себя, так много я никогда не прыгала. Но почему я думаю об Эдгаре По, говорят он умер на скамейке в Нью-Йорке. Непонятно, сон или явь? Будто спускаюсь по лестницам Каменного театра, а на каждой лестничной площадке меня встречают, заволакивают в какие-то комнаты, там… Но, господи, я хочу есть! Сделаю яичницу и черный хлеб, а вечером, если придет блондин, выпью рюмку коньяка, рыжий парень… Не понимаю, мне совсем не хочется читать, но хочется что-нибудь сделать, хочется двигаться и больше и больше…»

Она полурусская, ей тридцать лет, а впрочем, так она выглядит, ей тридцать пять, а агатовые волосы могучей волной над шеей.

Сегодня она решила быть в украшениях из белого металла и надеть черное платье с треугольником для белой грудины и шеи, на которой пребудет ожерелье из белого металла весь день и даже ночь, если она, как в прошлый день или, как случится в …надцатый день, когда она ночью попросит блондина по телефону, чтобы ее не «беспокоили сегодня».

Она умеет разговаривать с собой, но не вслух, а молча, как бы про себя. Однажды любопытная, она узнала, что древние греки слышали в себе второй голос: с того дня она превратилась в покорную ученицу и вслушивалась, жила одной надеждой когда-нибудь услышать себя вторую, она тогда простилась с мужем, и ребенок остался где-то далеко. Однажды утром после ванной, вытирая шею, она услышала:

– Здравствуй, пора заняться делом.

«Да, да.» – Она тотчас ответила, а удивившись, поняла, что одна и разговаривает с ней Она-Вторая.

«Кто ты? И где ты раньше была?»

– Я независимая. Раньше спала. Вполне могу обойтись без тебя до твоей смерти, но таков суровый закон вражды, если просят, надо дать то, что просят, а иначе зачем я и зачем ты.

Она подивилась самостоятельному уму неизвестной с нейтральным андрогинным голосом. Теперь, это – ее голос, который живет в ней и обсуждает вместе с ней все ее проблемы и насущные вопросы.

Незаметно получилось с этими двумя. Она никогда не думала про себя, что она греховна, ведь ей всегда было близко и доступно чувство смерти. Но как-то в забытьи она увидела себя в постели сразу с двумя мужчинами. Когда-то она знала, что хочет родить и родила от любимого человека, в первый раз, когда она стала женщиной, она стала и матерью. Но вот теперь: два мужчины и она одна беззащитная меж двух гигантов на ласковой желтой постели – женщина лежит, боится дышать и повернуться, мужчины спят, сложив руки на груди, глаза закрыты очками с круглыми стеклами и торчат бородки клинышком, рыжий в синих очках, а блондин в зеленых.

Рыжий, а вслед за ним блондин предложили ей не работать и брать у них деньги, и «деньги она должна» брать, потому что они так считают. Она слушала мужчин, не благодарила, не задумывалась, не огорчалась, но затем устроила так, что они повстречались в прихожей, а когда один ушел, она все рассказала второму; и после она еще раз их сталкивала у себя и опять у себя и опять все рассказала про ушедшего оставшемуся. «Мои мужчины – благородные люди!» Нет! она, так именно, не думала, но любила любого в отдельности и никогда не мешала их, не мешала имена во время ласки и не путала свои чувства; она молчала, когда мужчины впервые встретились в прихожей, как-то молча рассказывала каждому про другого, словно, молча, но самоубийственно искала страсть и чувства.

Она отошла к центру комнаты, посмотрела в зеркало на ноги со спины: «Хороша я! хороша!» Она сама себе сшила белый хитон, сборчатый он запросто сползал с плеч, жалобно омывая наготу тела желанием побыть на великолепной плоти.

Она часто подходила к зеркалу, становилась и после легко спускала с плеч хитон – он падал к ногам на пол, а ей виделось, как позади, в глуби, мертвенным светом желтели два светильника, границы и грани комнаты растворялись и женщина уходила в невыносимо неблизкие миры и пространства, тогда она все видела и знала, всех чувствовала и даже не летела, а просто, обычно, была везде вся – так она хотела, так она жила.

Позвонил блондин.

Вечером, как обещал, пришел с рыжим догом. Все поцеловались дружески. Накормили собаку; долго пили коньяк и ели холодную рыбу и лимон, пили гранатовый сок, пробовали мешать коньяк с соком, получалось похоже по вкусу и цвету… «на глину», сказала женщина.

Блондин любил работать у женщины, здесь работалось вольно и просторно. Когда женщина утомилась, он помог ей раздеться, уложил: отправился за стол и долго-долго писал, уже запели бы петухи, но осенью ночи не такие короткие, как поздней весной и ранним летом – еще далеко до рассвета.

Мужчина перестал писать, подошел к зеркалу, подозвал собаку, опустил руку на твердую собачью голову, так постояли, прикрыв веки, потом разделся, неожиданно почувствовал вкус миндаля во рту, нагнулся над женщиной в кровати, посмотрел, взял ее тело в охапку, раскинулся на полу, а женщину уложил уютно на животе; подошел пес, попечалился, заглядывая коровьими глазами в лицо блондину, вздохнул и успокоился мордой на бедре. Женщина – некая ночная тень, свернулась на мужчине и спит, но как может спать то, что, словно, не плоть, не тело, не женщина – она! Подумал ли мужчина, что это душа, Сама Душа Мужчины касается его живота. Несколько секунд они восхитительно и укромно втроем жили и уснули.

Беспредельная чернота за окнами. Ночной мир ограничен и невелик, он, как мир под дождем, когда небо пытается уничтожить физические зримые границы, тогда нет грязи, нет памяти, ничего нет.

И не надо.

Это было так неожиданно.

Она перешла в пятый класс, а жила в далекой деревне среди сопок. В деревне жили чабаны с семьями.

Ей два года: она сидит в седле одна без поддержки и скачет вслед отцу, она скачет, привязанная к седелке жеребенка, а жеребенок бежит неотступно за матерью – отцовской кобылой. И, если задрать голову, видно, как отара овец перевалила через вершину и весь склон серый, будто поросший мохом; постепенно закипает солнце, тоже переваливает через вершину над ними, лезет едва-едва на гору неба – такое нагое: «Папа, солнце – это я?… Можно мне к нему?…»

Неожиданно в середине школы она поняла, что есть бог. Она долго понимала бога, она установила, как бы норму или правило: читать богу на ночь две-три сказки, а после засыпала на спине с раскрытыми глазами.

Но отца затоптали овцы, когда неожиданно на противоположном склоне сопки начался странный провал земли, а овцы уже перевалили вершину; отец пытался их остановить, упал с лошади, а тут собаки подоспели – и овцы страшно завернули и сшибли лошадь, и уплыла серая струя потоком за вершину на прежний след. А мать загрызла собственная собака, одна из тех, которые завернули отару. Женщина была еще жива, когда рассказывала, что собака неслышно кинулась ей на спину; утром, еще было темно, она шла подоить корову, собака беззвучно сжимала челюсти, а мать лежала на снегу, скребла левой рукой, а правой шарила в цинковом ведре, затем вскрикнула и закрыла глаза. Осклизлый сумрак продолжал рассеиваться. И уже больше не открывая глаз, уснула мать мертвым сном. И женщина перестала читать сказки богу и забыла на время, что бог в верху.

Женщина чувствует лес и потому любит лес, как нечто самое лучшее и по настоящему постоянное, например, она явственно понимает жизнь дерева, движение под корой и под землей, а стоя на земле леса, она представляет себя, как на прозрачном ящике, внутренности коего наполняют могучие и прочные жилы-корни, ей тогда пусть и страшно, а приятно и гордо, что вот она живет двойной жизнью, потому что видит то, о чем никто другой не подозревает. Когда ей становится неловко или обидно, она приходит в лес. Лес ее, будто старая уютная Детская на дальнем втором этаже: шум мира стихает уже на лестнице, и, когда затворяется дверь, любой шум исчезает и не существует, и остается детская и короткая кровать у стены. Под кроватью стоит корыто, в котором она держала черепаху, над дверью висит, вырезанная из красной бумаги цифра «6», окно закрыто зеленой шторой и нет ни одной игрушки – она с ними простилась, чтобы не печалить их переменами: да, она нашла себе другую игрушку, которая плещется в тухлой воде существования: в воде исчезают представления о весе, верх делается низом, и блондин и рыжий, как две гирьки, висят через шею, но тянут вверх, в руках она сжимает алые розы, а лес детства густ, а как известно, в густом лесу розы не цветут, а если растут, никто их не видит толком.