Читаем без скачивания Бумажные людишки - Уильям Голдинг

Eh voila! Non, voici38.

Глава XIV

Наконец я полностью подготовился, но еще не садился в самолет. Дело не в недостатке подвижности. Я мог передвигаться, хотя и по-старчески. То есть действительно как старец, а не просто человек под семьдесят. Дело было в страхе. Я хотел — цитирую — «домой» — конец цитаты — ох, как я хотел домой! Но боялся Англии и весны. Боялся, что начну плакать, как девчонка, и что это войдет в привычку. Это было слабостью, и я решил напоследок избавиться от мешков с почтой, что заняло бы несколько дней. Но после ознакомления с парочкой первых попавшихся писем мне показалось, что это слишком много. Поэтому остальную почту сожгли в мусорной печи под моим наблюдением, и я почувствовал огромное облегчение. Кого бы я ни спросил из персонала отеля, считают ли они, что полный разрыв с выпивкой способен помочь мне, все отвечали, что да, поможет. Не знаю, что они имели в виду под помощью, видимо, просто полагали, что это будет хорошо. Но если уж на то пошло, все считают, что не пить хорошо, кроме тех, кто не может бросить и придумывает всякие объяснения для этого. В моем случае я как раз могу бросить, если сильно захочу, хотя бывают рецидивы через разные промежутки времени, срывы, так что великий замысел завязать раз и навсегда не осуществляется на сто процентов. Но замысел-то хорош, и я его придерживаюсь с переменным успехом уже больше четверти века.

Однако — на этот раз! Да, я совершенно не пил, и жизнь сделалась пресной. Я стал трезв и счастлив, а счастье оказалось спустя некоторое время такой скукой, но нельзя жаловаться, сидя на одном хлебе — надо есть его, рассчитывая, что потом и масло появится. У меня ведь столько времени! Оно тянулось до самой ночи, и день становился все длиннее и длиннее, потому что я часами не мог заснуть, а потом просыпался рано. Сны больше не снились.

Ничего не могу сказать о возвращении, кроме того, что, приземлившись в Хитроу, я побоялся сразу ехать домой и решил для начала посетить свои клубы. В «Атенеум» я зашел и тут же выскочил. Он мне чем-то напомнил ту церковь на острове, хотя, конечно, в клубе множество окон. Прямо оттуда я направился в «Ахинеум», где оказалось совсем неплохо. Ясное дело, первым, на кого я там натолкнулся, был Джонни. Он выглядел очень интеллигентно с нашлепкой на лысине. Он закричал:

— Уилф! Вот воистину свет в окошке!

— Ха и так далее. Господи, ты выглядишь миллионером.

— А ты как? Можно?

Он пощупал лацкан моего пиджака.

— О Боже. Можно в обморок упасть. Сколько?

— Не знаю. Пусти, Джонни. Барменша смотрит.

— Да, я выпью, Уилф. Да, знаю, по уставу мы не должны угощать друг друга. Два кампари, пожалуйста.

— Имбирное пиво с лимоном, пожалуйста.

— Уилф! С тобой все в порядке?

— Просто временное воздержание. Джонни, что стало с тобой? Неужели тот твой дядя помер?

— Уилф, ты в жизни не поверишь. Я фигура общенационального значения!

— Ври побольше.

— Да, да, да! По морде получишь!

— Что же на сей раз?

— Ладно. Помнишь моего приятеля, который работает на Тетушку?

— Которую?

— Ту, которая самая главная, Хамли!

— Ха.

— Ну ладно. Я думал, мы расстались навсегда, но он, видимо, объездил полмира…

— Та же школа.

— Может, это помогло. Как я уже говорил, меня пробовали на том, на сем, в основном не шибко проходном, а потом мне просто повезло — я попал в викторину! Угодил в десятку, дорогуша! Как только британский народ почувствовал ностальгию по нам, добрым старым джентльменам, я тут как тут, в полной боевой — клянусь, я куда популярнее тебя, и никогда не поверишь, сколько мне предлагали за рекламу шерри в передаче! Но тут нужна особая ловкость.

— Как называется передача?

Впервые я видел, как Джонни запнулся. Он даже слегка покраснел, но не отвел взгляда и хихикнул:

— «Замочная скважина».

Я тоже засмеялся, и некоторое время мы не могли остановиться. Барменша задумчиво смотрела на нас, будто гадала, насколько сальным был анекдот. Наконец я оттолкнул его и вытер слезы.

— Неудивительно, что ты будто сошел с рекламы собачьего корма. Это ты-то, Джонни. Ты, который считал, что сказать «плохо» вместо «худо» — величайший из смертных грехов!

— Как говаривал Уилфрид Баркли, денежки — вещь хорошая, конец цитаты.

— Как «Пылающая Сапфо»?

— Полный провал.

— Не может быть!

Джонни склонился к моему уху.

— Обещай, что никому не скажешь.

— Конечно, не скажу.

— Эту сучку распродали дешевле себестоимости еще до выхода тиража. О, в нечестивой спешке столь проворны…

— Да, вот уж не повезло.

— Кстати, о собаках…

— При чем тут собаки?

— Собачий корм!

— Ах да.

— Ты себе нашел?

— Возьми меня с собой, Джонни.

— Да, так о чем мы говорили в последний раз, когда встречались в том абсолютно палеолитическом отеле?

— Напомни.

— Я говорил, что ты должен завести себе близкое существо, для начала собаку.

— Ага.

— Так ты нашел? Ты ведь явно изменился. Мне любопытно. Давай, Уилф!

— Ага.

— Не играй в тайны и не прячься за бородой!

— Гав-гав.

— Уилфрид Баркли гуляет с пуделем!

— Да. Нашел.

Джонни приблизился ко мне, исполненный любопытства. Новость же, и какая!

— Ну и?..

— Я ее убил.

Джонни отхлебнул кампари и задумался. Он выглянул в окно, за которым цветник светился нарциссами и чем-то фиолетовым — фиалками скорее всего, душистыми фиалками. Он патетически взглянул на меня:

— Это плохо. Это очень, очень, очень плохо.

Где-то кто-то ударил в гонг, призывая к обеду.

— Ладно, — сказал я, — пойду к своей миске. Гав-гав.

Джонни не ответил.

Я машинально уселся на место, которое вроде бы считалось моим. Оно пустовало — место под статуей Психеи, где я когда-то сидел со своим литагентом, потом с издателем, а один раз с Валетом Бауэрсом. Психея никуда не делась. Она у нас была единственным ценным objet39 — ранневикторианского периода, из белого мрамора на малахитовом постаменте, действительно неплохая вещь. Ей, конечно, положено смотреть на Амура и держать лампу так, чтобы видеть его лицо, но мне всегда казалось, что она уставилась в меню или карту вин и пытается сообразить, что к чему заказывать. Я подумал, что именно здесь следует встретиться с Риком. На сей раз Психея, похоже, нашептывала мне в ухо, что графинчик фирменного кларета мне не повредит, и мне пришлось выдержать борьбу с ней. Однако добродетель восторжествовала.

Брать машину напрокат настолько вошло в привычку, что я это сделал совершенно не думая. Затем я позвонил домой и попал на Эмми, которая отвечала точно так же, как в тот раз, когда я забыл ее день рождения. Нет, с Лиз говорить нельзя. Она лежит, и ее не нужно беспокоить.

Ладно, подумал я, нельзя ждать возвращения бывшего мужа и не испытывать при этом некоторой тревоги. А сам-то я на что только не пускался, чтобы оттянуть встречу с ней! Будь мужчиной, сынок!

Итак, я катил по новой трассе, совершенно не узнавая ландшафта. Насколько я мог видеть дальше бетонного покрытия, Англия не порождала ничего, кроме нарциссов, они были повсюду. Какой веселой и понятливой собакой я был, гав-гав, едва касаясь руля на отличной английской дороге. Ноги у меня больше не болели, и я думал, что так и должно быть — я ведь еду домой!

Эмми встретила меня в дверях. С тех пор как я ее видел, она сделалась еще некрасивее и угрюмее. Я поцеловал ее в холодную щеку и заметил, что она плакала.

— Где она?

— В длинной комнате.

Она впустила меня с видом уверенности в никчемности и неудаче затеваемого дела.

Длинная комната когда-то была образована соединением двух соседних в одну. Лиз стояла в самом дальнем и темном углу, куда, видимо, забежала, услышав шум подъезжающей машины. Лицо она закрывала руками! Я подошел ближе, и она резко бросила:

— Нет!

Я опешил.

— Я только хотел показать тебе новый костюм. Сент-Джон Джон чуть не упал в обморок.

— Ты такой же, каким был. Незыблемый. Так нечестно.

— А что ты хотела получить назад, черт побери? Корзину для бумаг?

— Получить назад. Ладно. Смотри.

Она опустила руки и сделала шаг вперед. Та Лиз ушла. Не будь привычного резкого тона, я бы не узнал ее. Передо мной стояла исхудавшая старая карга. Некогда прекрасные волосы свисали безжизненными лохмами. Она столько хмурилась, что даже теперь, когда надобность в этом миновала, лоб ее был изборожден глубокими морщинами. Щеки так впали, будто она унесла с собой тени из темного угла. Но страшнее всего были глаза — потемневшие и запавшие настолько, что ее голова напоминала голый череп, зловеще разрисованный помадой. Она прикрыла рукой впадину правой щеки, будто закрываясь от самого худшего, и я заметил, что даже теперь лак для ногтей она подбирала в тон ярко-алой помаде.

— Ради Бога, Уилф, ты-то чего ожидал? Мэри-Лу, что ли?

— Он тогда клеился к тебе.