Читаем без скачивания Фараон Эхнатон - Георгий Гулиа

— Пепи, перестань! На тебя же смотрит господин. Очень дивится твоему поведению.

Остальные тоже подошли к Пепи. Наклонились над ним.

Тахура сказал себе: «Вот тот самый миг, когда ты должен унести свои ноги…»

Он так и поступил. Прибавил шагу и вскоре скрылся за углом. Отдышавшись, купец приосанился и спокойно, не торопясь пошел своей дорогой. Случай с пьяным Пепи поразил купца. Конечно, любителей пожить в мире и радостях немало на белом свете. В этом отношении Кеми, по-видимому, не очень-то отличается от других государств. Но вообразить нечто подобное в самой столице? Под боком у фараона, уши которого достигают окраины вселенной, а глаза которого видят под толщей воды и под землею?..

В семейном кругу

— Ушел, — сказал долговязый. — Он повернул за угол.

— С-с-с-с… — просвистел заика. — С-самое время нам убираться отс-отс-отсюда!

Мужчины взяли под руки плачущего Пепи и повели во двор. И заперли за собою ворота.

С крыльца спустилась пожилая женщина. Худая и грустная. Ровная и скорбная. В черной льняной накидке. Она была одета бедно. Но она была горда. Невольно внушала к себе уважение. Такая не старая еще, но много пережившая.

— Усер, — сказала она заике, — что вы делали на улице?

— У-у-у… — загудел заика.

— Понимаю: уговаривали.

— У-у-у… — продолжал заика.

— Помолчи, Усер. Я поняла! Но зачем это надо было на улице? На виду у всех?! Кто это с вами разговаривал?

— Какой… какой-то гос-гос-господин.

Долговязый пояснил:

— Должно быть, азиат. Притом богатый.

— Нет, я не понимаю вас, Ани, — продолжала женщина. Она повернулась к двум другим, помоложе, которые стояли за ее спиною. — Неужели ссору надо выносить на улицу?

Женщины отрицательно покачали головами.

— Не надо, — согласился Ани (который долговязый).

— Так почему же вас понесло за ворота?

— Это Пепи удрал от нас…

Пепи стоял посредине небольшого дворика, в окружении близких. Он присмирел. Перестал плакать.

Пожилая женщина — ее звали Та-Неферт — продолжала взывать к благоразумию:

— Пепи вовсе не маленький. Если ему надо выплакаться, подобно женщине, — пусть он это делает дома. А вам, — она обвела укоризненным взглядом остальных мужчин, — вам не следовало заводить на улице ненужные разговоры. Да еще неизвестно с кем!

У сер пытался оправдаться:

— Я и А-а-а-а-ни… И Ма-а-а-а-ниатон…

Мааниатон — тот самый, квадратный, крестьянского вида — перебил его:

— Дорогая Та-Неферт, твой младший сын вел себя очень странно…

— Не надо было пить, — сказала Та-Неферт. Те — две женщины — дружно кивнули.

— А мы и не пили…

— От вас несет винным духом, как из лавки.

— Верно, — сказал Усер, — мы немножко выпили,

— Вы потеряли голову! Посмотрите вокруг: в какое мы живем время?

Мужчины дружно молчали.

— Ну, в какое мы живем время? Нас никто из посторонних не слышит — говорите же смело!

— В проклятое живем время, — промычал Ани.

— Это сказано мягко! — заметил Мааниатон.

— Ну вот, это вы понимаете! — Та-Неферт вздохнула. — И Пепи обязан понимать!

Пепи молча посапывал.

— Человек в наше время ценится не дороже сырого кирпича…

— Это верно…

— Сдохла кошка. Ей почет! Ее богатые хозяева волокут к парасхиту. Ее мумию торжественно хоронят. А нас? Кто похоронит нас?

Та-Неферт говорила тихо. Неторопливо. Вразумительно. И немного жестоко. Без жалости. К себе. И всем остальным, кто находился во дворе.

Пепи, казалось, осознал свой проступок. Казалось, про себя сетовал на свою неумеренность и горячность. А может быть, давал в душе обет в том, что впредь будет благоразумнее?..

Мужчины чувствовали свою вину. Это было заметно. Они пытались оправдываться перед матерью Усера и Пепи. Ани — зять Та-Неферт, муж одной из женщин, что помоложе. Он тоже понимал, что свалял дурака. Зачем надо было пить вместе с неразумным Пепи? А теперь поди и расхлебывай неминучую неприятность!.. Ведь донесут же властям!

— Неприятности не миновать, — предрекала Та-Неферт. — В наше время ее даже искать не надо! Она сама тебя отыщет! На каждом шагу — фараоновы глаза и уши. Семеры жестоки. Князья наши не знают пощады. А тут еще какой-то иноземец! Ну зачем тебе надо было оголяться перед чужеземцем! Скажи, зачем?

Это она обращалась к Пепи. Вдруг в нем проснулась прежняя озлобленность:

— Я плюю на вашего фараона! На его дворец! На весь род его! Мне он не страшен!

Усер попытался зажать ему рот. Пепи укусил его за руку. Усер выдал ему хорошую затрещину.

— Уйди! — прошипел Пепи. — Хочешь, я употреблю твоего фараона и всю его семью?

— Замолчи, сквернослов! — приказала мать.

— Не замолчу! Мне надоела эта жизнь! Я могу покончить с собой. В одно мгновение. А вы влачите существование. Как волы бессловесные!

— Пепи, отоспись, — посоветовала ему сестра, у которой от страха душа ушла в пятки.

— Не хочу!

— Пепи, ты погубишь и себя и нас!

— Я не хочу воевать!

— Так зачем об этом кричать на улице

— Потому что ненавижу царя!

Ани разозлился:

— Заткнись, несчастный!

Пепи вырвался и побежал в угол двора. Там он, у глинобитной стены, застыл — багровый от гнева. Готовый ко всему…

Мать приказала:

— Иди и отдохни! Не мешай! Слышишь?

— Мне незачем отдыхать! Мне опостылела эта жизнь!

— Твоя жена не похвалит тебя!

— Я не нуждаюсь в похвалах!

— Пепи, сын мой, пожалей нас…

Пепи обвел всех страшным взглядом. Его глаза налились кровью. Он зашипел:

— Вы жалкие твари! И хорошо, что вас давят! Что вас презирают, как собак! Что гоняют с вас семь потов!

— Пепи, сын мой, пожалей нас…

— А мне вас не жалко! И себя тоже… Будь моя власть — я бы сжег этот проклятый город вместе с потрохами!

— Ладно, сжигай. Только помолчи сейчас. Только не губи нас. И себя пожалей немного. И жену молодую пожалей. Князь этого не простит тебе! Слышишь?

— Харкал я на вашего князя!

Пепи разразился такими дикими ругательствами, что женщины принуждены были удалиться. Та-Неферт сказала, уходя:

— Вяжите его! Он потерял рассудок!

— Меня? Вязать? — Пепи обнажил себя. — Вот это для царя! Вот это для царицы!

И грохнулся наземь. Без памяти. От злости. Совсем бездыханный…

Ани сказал:

— Употребляй царя на здоровье, но зачем кричать об этом на весь мир?.. Давайте затащим его в дом. Чтобы от греха подальше.

И он огляделся вокруг: нет ли кого-нибудь чужого? И за ворота выглянул. Нет, они были одни. Своей семьей…

Сеннефер

Тахура добрался-таки до широкой Дороги мертвых. Изрядно проплутав среди улочек и переулков столичных трущоб. Ему показалось, что выбрался из вонючей ямы. И решил идти направо — туда, где cкалы, где виднеется голый Восточный хребет. Дорога была вымощена базальтовыми камнями. Швы между ними заделаны вавилонской смолой, посыпанной слоем песка. Такое впечатление, что шагаешь по дворцовой площади. Справа и слева дорога обсажена пальмами, сикоморами. И деревом, именуемым «туаб». Его привезли из Та-Нетер, когда оно не достигло еще одного года. Быстро растет, дерево это неприхотливое — влагу добывает глубокими корнями. «Корни эти, говорят, сверлят землю, подобно бураву, — размышлял Тахура. — Оно бесценно, крона его тениста и очень красива с виду».

В этот час на Дороге мертвых было пустынно. Каменотесы, работающие в усыпальнипах, продолжали свое дело. Навещавшие своих покойников — давно вернулись. А в некрополь кому охота тащиться в эту пору?

Вперед маячили два-три домика. А дальше расстилалась посеревшая, ровная долина. До последнего домика не так уж далеко. Не в той ли покосившейся хибаре обитает Сеннефер?..

Старик словно поджидал гостя. Он сидел на корточках и жевал листья кустарника му. В них сила некрепкого вина. От них темнеют зубы и сердце начинает учащенно биться. Богатые, разумеется, предпочитают крепкое пиво или вино. Однако бедные люди жуют их, и перед глазами их разверзаются небеса, и сытая жизнь является воображению. Тахуре приходилось жевать листья му. Однажды. Когда чуть не заблудился в Ливии. В страшной пустыне этой страны. Листья внушили ему, что вот он, город, — цель его путешествия; что под рукою вода — только черпай ее. Так он пролежал в полусне-полуяви несколько дней. Пока его не подобрал караван. Вот какая сила в этих листьях му!..

Сеннефер приметил купца еще издали. Старик, признаться, подивился тому, что какой-то важный господин в такую пору идет пешком, без провожатых. И уж совсем расширились у старика глаза, когда господин круто свернул к его хижине и очутился на пороге.

Старик привстал, не веря своим глазам.