Читаем без скачивания Воспоминания. Письма - Пастернак Зинаида Николаевна

Спустившись из кабинета к обеду, она выразила желание немедленно повидаться с Ивинской. Мы не принимали ее у себя, и Лида решила позвонить и назначить свидание на кладбище. На другой день состоялась их встреча. Придя домой, Лида все нам рассказала. От Александра Леонидовича и Ирины Николаевны она знала о ее безнравственном моральном облике, но на нее она такого впечатления не произвела. Якобы та плакала и говорила, что ее никто не принимает, ее не считают за человека, но все материальные дела в ее руках, и пока с ней не будут по-человечески разговаривать, не надо ждать от нее добра. Ивинская сказала Лиде, что никаких распоряжений от Бори не получала. Лида меня поразила: она советовала помириться и поладить с Ивинской, опасаясь, что та может мне отомстить. На это я ответила Лиде: «Скорей я пойду стирать чужое белье, чем стану пользоваться ее помощью».

Лида сказала, что подробно о материальных делах они не говорили, но думают еще раз встретиться. К общему удивлению, Ивинская всячески избегала этого свидания. Через неделю Лида уехала, не повидавшись с ней. Выходило так, что Лида никаких распоряжений от Бори не получала, и в этом была какая-то ложь, исходившая не от Лиды, конечно, а от Ивинской. Мне иногда казалось, что Ирина и Шура мне что-то недоговаривают…

Я никогда не была материалисткой. Опять сходная черта с Борей. Он всю жизнь помогал людям. Постоянно на его иждивении жили[122] его первая жена с сыном, наравне с ней – Н.А. Табидзе, Ахматова, дочь Марины Цветаевой Ариадна и сестра Марины Ася, Стасик. Я никогда не осмеливалась протестовать. Боря пользовался в этих делах полной свободой и всегда меня благодарил за нее. Он зарабатывал очень много, но бриллиантов я не нажила. Мы оба не любили тратить на себя деньги, оба не придавали значения своим костюмам. Знакомые и друзья упрекали меня в излишне скромных туалетах, по их мнению, я не умела себя подать. Они осуждали меня за недостаточную заботу о внешнем виде Бори. На самом деле мне удавалось купить для него новые вещи лишь тогда, когда он бывал в больнице или отъезде. Я выбрасывала все его рваные костюмы и покупала новые заочно, но, возвращаясь, он не только не благодарил меня, а скорее упрекал. Но объяснять это своим друзьям и знакомым я не находила нужным, все равно они бы мне не поверили.

4 июля Нина Александровна Табидзе почти силком увезла меня в Грузию. Дом был в полном беспорядке. Лекарства были перемешаны с грязным бельем, шкафы были запущены: мне некогда было во время его болезни наводить порядок. Но я была страшно утомлена, даже засыпала, стоя на примерке траурного платья, и портной удивился моему безразличию к моим костюмам. Поэтому мне пришлось бросить все как было и уехать, чтобы хоть немножко восстановить силы.

В Тбилиси стояла безумная жара, и было решено достать три путевки в Кобулеты и вызвать Стасика и Леню. На сороковой день Бориной смерти в Грузии устроили поминки по нему. Поэт Леонидзе пригласил около тридцати человек к себе на дачу. Присутствовали грузинские писатели – Борины друзья и Стасик и Леня, прибывшие из Москвы в этот день. Поминки были очень трогательны: каждый вспоминал его, читали его стихи, много было выпито вина. Мы пробыли полтора месяца в санатории в Кобулетах.

15 сентября я вернулась с Леней в Москву. Засучив рукава, принялась за разборку вещей, лекарств и рукописей. Все, что было рукописного, я отпечатала на машинке, а рукописи переложила тонкой бумагой. Работы было уйма, но мне она приносила облегчение. Мне все казалось, что он жив и я с ним разговариваю. Прежде всего я занялась разбором его писем ко мне. Их было семьдесят пять; и я их все перепечатала. Я снова вспомнила наши первые встречи. Вставшие передо мной картины были такие яркие, что я плакала. Рукописей было немного. Он не любил их хранить, и, как я уже говорила, мы с Леней вынимали их из топки колонки в ванной, куда он их засовывал. Он на нас сердился, что никогда не надо хранить такую ерунду и загромождать ею дом. Много рукописей попало к Крученых, с которым Боря делал обмен на чистую бумагу. Я не любила этого человека, считая его грязной личностью. Во время зарождения романа Бори с Ивинской он вмешивался в наши интимные дела. Когда ее арестовали в первый раз, то он при Боре сказал: «Могу себе представить, как Зинаида Николаевна счастлива». Боря ответил ему: «Зинаида Николаевна очень похожа на меня, и я не жил бы с ней, если бы она могла злорадствовать по поводу чужой беды».

Однажды, еще до первого ареста Ивинской, он как-то пришел в Лаврушинский в Борино отсутствие и позволил себе удивиться, что я до сих пор нахожусь здесь в качестве жены Пастернака, он-де слышал от Ивинской, что меня давно там нет. Я очень рассердилась на эту глупость и выставила его из дому. С тех пор он перестал у нас бывать. Как рассказала мне жена Асеева Ксения Михайловна, Крученых сводничал, устраивая встречи Асеева с девицами. У них тоже была драма, и Крученых едва их не развел.

Из рукописных вещей обнаружились: вторая часть романа, «Автобиографический очерк», пьеса «Слепая красавица» в черновике, последняя тетрадь стихов «Когда разгуляется» (которую он все пополнял и читал вслух иногда гостям). Со старых времен у меня сохранялась рукопись второй части «Охранной грамоты», книга стихов «Второе рождение», военные очерки. Конечно, я не упоминаю здесь машинописных листов с правкой его рукой. Все это я тщательно привела в порядок и уложила в папки. Так как белья никакого не осталось, то бельевые полки в шкафу в кабинете я заполнила папками с рукописями. Работа, как всегда, спасала меня от грустных мыслей и одиночества. Я отлично засыпала и чувствовала себя физически хорошо.

Восьмого сентября мне сообщили об аресте Ивинской. Говорили, что она арестована за какие-то темные дела с долларами. Я ничего не понимала и ничего не знала, но опять вокруг этого имени ходили слухи и сплетни. Рассказывали, например, что, когда ее увозили, она обратилась к своей матери и сказала: «Это дело рук Зинаиды Николаевны».

О, если бы она знала, что от одного упоминания ее имени мне казалось, что меня запачкали! А не то чтоб следить за ее поведением и заниматься доносами. Я ничего не знаю об этой истории. Во время ее процесса меня навестили два человека из органов госбезопасности[123], показав свои документы. По-видимому, на процессе она пачкала Борино имя, а заодно и мое, и этим, вероятно, объяснялся их визит. Они хотели проверить ее показания. Когда они назвали фамилию, имя и отчество этой дамы, я ответила, что прошу в моем доме не называть ее так почтительно и что последние пять лет муж выполнял мои требования и никогда не произносил ее имени в моем присутствии. Я им выдала все ключи от шкафов в Борином кабинете и просила осмотреть его гардероб и вещи в его комнате, с тем чтобы они могли судить о его скромности и бедности. Они сказали мне, что, по ее показанию, Боря получил из-за границы сто пар ботинок и пятьдесят пальто. <…> Я требовала, чтобы они немедленно сделали обыск, но они не хотели даже смотреть, когда я открывала шкафы и сундуки и показывала им, что в них находится. Они говорили, что они в обыске не нуждаются и абсолютно мне доверяют. Показывая оставшиеся после него вещи, я рассказала им, что я его похоронила в костюме его отца, привезенном Сурковым из Англии[124], что Боря очень любил помогать бедным и неохотно тратил на себя деньги. <…>

Я вторично попросила их сделать обыск на всей даче, но они снова отказались. На прощанье мне задали следующий вопрос: они ищут триста тысяч, которые, по показанию этой дамы, были у меня, так ли это? Я засмеялась и сказала, что такой суммы я никогда не видела. Когда Боря болел, он очень беспокоился по поводу материального положения и все интересовался, какие деньги я трачу. Я ему сказала, что мне пришлось тронуть вклад в размере ста тысяч, которые были отложены из театральных денег еще в то время, когда мы были очень богаты и одни театры давали нам двадцать тысяч в месяц, что они без труда могут проверить в сберкассе. Они очень вежливо со мной распрощались и просили разрешения, если понадобится, еще раз побывать у меня. Я сказала, что безвыездно сижу на даче и они могут в любой день ко мне приехать. Но вот уже прошло три года, и никто меня больше не беспокоил.