Читаем без скачивания Закон набата - Владимир Солоухин

С десяти шагов (помня охотничьи рассказы) мы для гарантии выстрелили еще по разу. Туша не дрогнула. Пытка, растянувшаяся для него на целый зимний день, кончилась. Теперь у него нигде ничего не болит.

Первым делом мы осмотрели старые раны результат моей пальбы. Один комок свинца задел основание рога отсюда и брызги, крупные, как зрелое вишенье. Вторым выстрелом я перебил ему заднюю ногу. Значит, двадцать пять километров он шел на трех ногах? Вероятно ли? Может ли выдержать такую пробежку какое-либо живое существо? Значит, может.

Манечкин, директор и шофер с ножами начали хлопотать около туши. Мы с бухгалтером, уставшие больше других, присели поодаль.

– Ничего попался воробушек, – приговаривали мясники. – Тридцать пудов, не меньше. А башка, башка-то что твой овин!

– Телега, а не башка. Жалко, окровенилась вся, заскорузла.

– Отмоется, ни черта!

– Знаете что, друзья, а ведь мы напрасно с ним сейчас возиться будем.

– Как так?

– Начинает темнеть. Ушли мы далеко и устали. Местность я узнаю. Это мы недалеко от Митрофановой сторожки. Значит, я предлагаю вырезать у него печенку и идти к Митрофану. Через час, много через полтора будем на месте, в тепле и за столом. Печенку изжарим, остальное найдется.

– А быка куда же? Оставить волкам?

– Какие тут волки. До завтра, может, обойдется. Завтра найдем лошадь, подберем. Сами посудите, не унести нам тридцать пудов на своих плечах. Волки не волки, а положение безвыходное. Печенка же парная – лучшее лакомство для усталого человека.

…В избушке у лесника Митрофана натоплено до духоты. Сам он не ложился еще спать – куском вара навощал дратву до прочной глянцевой черноты. С приходом гостей смахнул с лавки в фанерный ящик обрезки войлока, шильце, сапожный ножик и прочее. Задвинул ящик под лавку, туда же убрал низкий стульчик-кадушку с натянутой для сиденья сыромятной кожей. Видно было, что он рад гостям, гости для него – разнообразие в лесной жизни, а тут еще парная лосиная печень.

На шестке русской печи под таганом ярко разгорелась березовая лучина, смолевая еловая щепа.

Кромсая печенку на крупные бесформенные куски, Митрофан шмякал ее на огромную сковороду. После каждого нового куска раздавался треск, шип, шкворчание. Дым от горелого масла на мгновение обволакивал сковороду. Митрофан отстранял, отворачивал лицо, боясь едучего дыма, а еще больше масляных брызг.

Как предвкушали мы тысячу раз, пока брели через зимний день, эту вот драгоценную минуту, когда тепло и не нужно идти по целине, а на столе свежее жаркое из печени и за столом добродушные, веселые люди и незамысловатые их истории. Но ведь и обстановка и жизнь тут сами ясны и незамысловаты.

Манечкин (уж командовать, так до конца!) сказал от души:

– Со счастливой охотой, удачей и добычей вас, дорогие охотнички!

Странно, но ни счастья, ни удачи, ни малейшего удовлетворения я не услышал в себе при этих словах. Кажется, и другие тоже остались равнодушны. Да оно и понятно: смертельная усталость одолела нас.

Ели на голодные желудки. Удивительно ли, что со звериной жадностью набросились на горячую, дымящуюся еду. Ели торопливо, спеша насытиться. Обжигаясь куском, катали его во рту с боку на бок, гоняли взад-назад во рту воздух, чтобы остудить нестерпимо горячий кусок. И, как всегда бывает после длительного голодания, неожиданно быстро и безрадостно насытились.

Еда шла все туже. Глаза наши посоловели, потеряли человеческую выразительность и блеск. Вилки двигались все медленнее, языки не ворочались, – казалось, мы засыпаем за столом.

Директор фабрики неожиданно громко рыгнул и, зажимая рот ладонью, побежал к двери.

– Не жевал, – пояснил нам Манечкин. – Глотал кусками. – И вдруг сам начал потихоньку бледнеть, прислушиваясь к происходящему внутри себя и как бы ненароком отодвигая стул, освобождая себе дорогу.

Меня тоже начало мутить, и я вышел на воздух.

В мире стояла звездная, лунная, сказочная тишина. Лес был затоплен лунным светом, как водоросли – хрустальной аквариумной водой. На крыльцо избушки падала тень от огромной замшелой ели. Оттого что сам я стоял в тени, Вселенная казалась еще голубее и ярче. А оттого что время от времени похрустывало в лесу, еще прозрачнее казалась подлунная тишина.

1964

На степной реке

Каждый из нас во всех других отношениях был вовсе не плохим человеком. И хотя я хорошо знал только двоих компаньонов да еще себя, все же и остальные трое были, сразу видно, хорошими людьми.

Однако теперь мы уже на обратном пути. А неизвестно еще, зачем мы ехали туда, и как все было, и вообще кто нас собрал всех вместе в трясучем «газике» с узенькими продольными сиденьями.

Эта маленькая история началась позавчера утром. Я шел по центральной усадьбе совхоза, называемого «Зерноградом». Громковато для полутора десятков сборных финских, пусть даже и четырехквартирных домов. Но не только эта горстка построек – подразумевались в названии и те двадцать четыре тысячи гектаров ковыльной степной земли, которую распахали вокруг люди, живущие в поселке.

Кто-то сказал, что человечество – болезнь планеты. Суетятся микроскопические в планетарном, а тем более во вселенском масштабе существа. Скапливаются в одном месте, и вот уж появляются на теле Земли глубокие язвы (все эти карьеры, скважины, шахты, рудники) и железобетонные наросты – города.

Заведется несколько таких существ в зеленой и плотной шубе леса – и, глядишь, распространяется от этого места характерное симптоматическое пятно, большая плешина.

Вот и этот степной совхоз. Привнесли механическим способом каплю, если пользоваться медицинской терминологией, «культуры», и в огромном радиусе преобразилась степь. Выступило симптоматическое пятно. Сначала черное, потом позеленело, потом сделалось желтым.

Позавчера утром я шел по усадьбе и отмечал про себя, что все мне здесь привычно, понятно, не нужно дотошничать, расспрашивать с записной книжкой и карандашом в руках.

Шестой раз я приезжаю в эти места. Помню время, когда здесь не было не только ни одного сборного домика, но и палатки. Под мартовским солнцем сияла голубыми снегами нетронутая целинная степь. Потом появились черные крапинки – трактора, черные точечки – люди, черные пятнышки на снегу – перевозные вагончики и палатки.

В этом доме, с которым я теперь поравнялся, живет тракторист Горьков. В прошлом году я гулял у него на свадьбе. Мы ездили с ним в Атбасар за разливным вином. Посудой для вина мы взяли большой порожний огнетушитель. Я подсказал ребятам, чтобы они вместо цветов преподнесли молодым букет из колосьев пшеницы. И так и было, и я фотографировал жениха-невесту с пшеницей в руках, и фотография была напечатана в журнале. На крыльце трактористова дома – собачонка, под окнами три безлистых прутика (не прививаются тополя), из окна доносится плач младенца.

А вок там, на отшибе, на краю оврага, домик, в котором живут казахи.

Казахская семья появилась неожиданно. Разбили юрту. Стреноженная кобыла поодаль, пяток овец, облезлый, как заигранная плюшевая игрушка, верблюд, в ярких одежонках многочисленные детишки. Казахов уговорили переселиться в домик: как-то чудно, чтобы на центральной усадьбе – юрта. Казахи и в домик переселились и юрту не оставили: вроде как летняя резиденция.

Всякий, кому не лень, а в особенности с похмелья, идет к казахам пить кумыс. Темно-коричневый старик с седенькими жидкими усами угощает каждого, хотя, казалось бы, где напастись от единственной, да и то стреноженной, кобылы.

Я тоже несколько раз бывал в этом домике и тоже пил прохладный, покалывающий в скулах, непривычный напиток.

Я полюбил эту степь за ее сиреневый колорит, за двести верст горизонта, за светлый вечер, пахнущий таинственными травами и умывающий не хуже родниковой воды. И тюльпаны весной, и парящие над степью зоркие, точные птицы, и вообще что-то такое, одновременно и раздольное и щемящее, чего не хватает потом ни в больших лесах, ни в наших уютных и, я бы сказал, миниатюрных перелесочках.

Что касается поселка, то он, построенный наспех и еще в общем-то не обжитый, никогда не казался мне дополнительным украшением степи. Люди в нем часто менялись, в каждый свой приезд я встречал здесь и старых знакомых и вовсе незнакомых людей. Но все же не было ничего в целом поселке, что было бы мне непонятно, что я не мог бы объяснить не только самому себе, но и другим.

И вдруг я остановился в недоумении. Около большого восьмиквартирного дома на кольях (вернее, на длинных дощечках, оставшихся от строительства) сушился рыбацкий невод. Добротный бредень с размахом крыльев в пятьдесят метров и с глубокой узкой мотней.

Сначала я подумал, что какой-нибудь хитрец приспособился при помощи рыболовной снасти охотиться за степной дичью, за дрофами например. Может быть, ухитряются так ловко вспугнуть осторожных птиц, что они попадаются в расставленные сети и каким-нибудь образом запутываются в них. Это предположение было фантастично, но как объяснить иначе появление здесь, в степи, рыболовного. бредня? Это все равно что… ну, я не знаю что: розвальни для пустыни Сахары, валенки для Батуми, полосатый сочинский зонт, под которым лежат на пляже, для берегов Ледовитого океана.