Читаем без скачивания Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 5. Путевые очерки - Карел Чапек

Но погодите, о маврах я еще поговорю. Нельзя себе представить даже, что это были за искусники: их tapisserie[257], их краски, архитектурные кружева и сводики, весь этот блеск и волшебство — какая изысканность, какая неистощимая творческая сила, какая пластическая культура! Но человек был для них, по Корану, запретен; они не смели воспроизводить человека или создавать идолов по его образу и подобию. И только христианская вновь завоеванная Испания принесла с крестом и образ человека. И, верно, с тех времен и, верно, потому, что заклятье Корана наконец было снято с образа человека, стал он заполонять испанское искусство с настойчивостью, иногда даже пугающей. Страна, так непередаваемо живописная, Испания до самого XIX века не знала пейзажной живописи — только изображения человека: человека на дереве креста, человека, облеченного властью, человека-урода, человека мертвого и разлагающегося... Вплоть до апокалиптического демократизма Франсиско де Гойя-и-Люсиентес.

Андалузия

Признаюсь откровенно, когда я проснулся в вагоне и прежде всего посмотрел в окно, то совершенно забыл, где я: вдоль полотна тянулось что-то похожее на живую изгородь, а за ней — ровное бурое поле, из которого там и сям торчали какие-то растрепанные поределые деревья. У меня было ясное и успокоительное ощущение, что я где-то на перегоне между Братиславой и Новыми Замками[258], и я стал одеваться и умываться, громко насвистывая «Кисуца, Кисуца»[259] и другие подобные песенки, и только исчерпав весь свой запас народных песен, понял, что живая изгородь — вовсе не изгородь, а густая поросль двухметровых опунций, тучных алоэ и каких-то малорослых пальмочек, скорее всего хамеропс, и что растрепанные деревья — финиковые пальмы, а эта бурая, распаханная равнина, судя по всему, — Андалузия.

Как видите, друзья, где б вы ни ехали: по распаханной пампе, по австралийской кукурузной плантации или пшеничным полям Канады — везде это будет такое же, как и под Колином или Бржецлавом[260]. Нескончаемо разнообразие природы, и люди разнятся по языку, цвету волос и тысяче всяких обычаев — и только труд крестьянина везде один, расчесывает гладь земли одинаково ровными протяженными бороздами. Иными будут и дома, и церкви, и даже телеграфные столбы в каждой стране свои, — а вот распаханное поле всюду одинаково, в Пардубицах, как и в Севилье. И в этом что- то великое и немножко однообразное.

Должен, однако, заметить, что андалузский крестьянин не идет по земле, как у нас, тяжело и размашисто, — андалузский крестьянин едет на ослике,  имея вид до невозможности библейский и комический.

Calles sevillanas[261]

Бьюсь об заклад на бутылку aljarafe[262] или чего хотите, что любой гид, любой журналист, даже любая путешествующая барышня не назовет Севилью иначе, как «нежноласковая». Есть фразы и определения с одним противным раздражающим свойством: в них заключается правда.

Вот хоть убейте или обзовите меня пустословом, дешевым краснобаем — а Севилья все равно нежно-ласковая. Тут уж ничего не поделаешь, по-другому это не назовешь. Нежно-ласковая — да и полно; что-то веселое, нежное так и поигрывает в уголках глаз и уст ее.

Потому, может быть, что эта тесная уличка такая беленькая, словно ее белят по субботам. Или, может быть, потому, что из всех окон, сквозь все решетки так и лезут цветы, пеларгонии и фуксии, пальмочки и всякая цветущая и кудрявая зелень. Через улицу от крыши к крыше еще с лета протянуты парусиновые полотнища, прорезанные лазурью неба, как синим ножом, и вы идете будто не по улице, а по уставленному цветами коридору дома, где ждут вас в гости; вот сейчас на углу кто-то пожмет вам руку и скажет: «Как это мило, что вы пришли», или «Que tal»[263], или другое столь же нежно-ласковое. И так тут по-домашнему чисто, пахнет цветами и постным маслом, шипящим на сковородах, каждые решетчатые воротца ведут в сад маленького рая, который называется патио, тут еще есть собор с майоликовым куполом и порталом, разукрашенным, как в большой праздник, и над всем этим — светлый минарет Хиральды. А эта узкая петляющая уличка зовется sierpes, должно быть, потому, что вьется, как змея; тягучей тоненькой струйкой вливается в нее севильская жизнь: клубы, распивочные, лавки, полные кружев и цветастых шелков, кабальеро в светлых андалузских шляпах — уличка, куда не смеют заезжать повозки, потому что тут слишком много людей; они потягивают вино, болтают, заходят в лавки, смеются, — словом, под разными предлогами не делают ровно ничего. Есть еще кафедральный собор, вросший в старый квартал между домами и патио, и откуда ни посмотри — видна только его часть, будто он так велик, что взгляд смертного не может его охватить целиком. Потом еще какой-то изразцовый соборик, небольшие дворцы со светлыми приятными фасадами, аркады и балконы, чеканные решетки, зубчатая стена, за которой виднеются пальмы и широколистые бананы, —  везде что-то красивое, прелестный уголок, где хорошо и куда мог бы возвращаться памятью всю жизнь. Вспомни когда-нибудь тот деревянный крест на маленькой площади, белой и тихой, как келья девы в монастыре; милые кроткие баррио с самыми узкими уличками и самыми красивыми крошечными площадями на свете...

Да, все это было, был сумрак, и дети на улицах плясали севильяну под ангельские звуки шарманки; там где-то есть Casa de Murillo[264] — господи, да живи я в нем, я, наверное, мог бы описывать только самые деликатные и отрадные вещи; и там же — красивейшее место на земле, называется Plaza de Dona Elvira[265] или Plaza de Santa Crus[266], — впрочем, это, кажется, два места, не знаю уж, какое красивее, и не стыжусь признаться, что едва не плакал там от умиления и от усталости. Желтые и красные фасады, зеленый сад посередине — сад из фаянса, буксов, мирт, детей и олеандров, — чеканный крест, вечерний колокольный перезвон; и среди всего этого аз, недостойный, потрясенно восклицаю: «Боже, да это сон, это сказка!..»

А потом остается только молчать, растворяясь во всей этой красоте. Быть бы сейчас молодым и пригожим, иметь звучный голос, приударять за красоткой в мантилье — большего, кажется, и не надо. Довольно одной красоты. Красота красоте, впрочем, рознь: очарование Севильи — как-то очень сладостно, интимно и любовно; она по-женски теплая, с крестиком на груди, вся дышит ароматом табака и мирты, блаженно замерла в беспечной лени, полная сладострастной неги и достоинства. Будто вокруг не улички и площади, а коридоры и патио в доме одного приятного семейства; ходишь чуть не на цыпочках, только никто не спросит: «Что тебе здесь надо, caballero indiscrete?»[267]

(Есть там один большой коричневый дворец, богато изукрашенный, в стиле барокко; я думал, это королевский замок, а оказалось — государственная табачная фабрика, та самая, на которой крутила сигареты Кармен. Эту Кармен берут на фабрику и по сей день в больших количествах, за ухом ее цветок олеандра, и живет она в Триане, дон Хосе стал жандармом в треугольной шляпе, а испанские сигареты и теперь очень крепкие и черные, оттого, вероятно, что делают их жгуче-черные девушки из Три- аны.)

Rejas у patios

Если севильские улицы напоминают вам коридоры и дворики, то окна людских жилищ — птичьи клетки, развешанные по стенам. Знайте, что они все без исключенья зарешечены и выдаются вперед; решетки называются rejas и иногда со всем кузнечным мастерством до того искусно выведены разными спиралями, пальметтами и всевозможными затейливо перегнутыми и перекрученными прутьями, что и впрямь остается лишь петь под таким окном серенаду о sus ojitos negros[268] или mi triste corazon[269] (м-брум-брум, м-брум-брум, — под аккомпанемент гитары). Oiga, niña:

Para cantarte mis penashago ha-ablar mi guitarra;si no entiendes lo que dice-eno digas que tienes alma[270] (м-брум).

Ибо вы даже не представляете себе, до чего выигрывает такая niña, когда ее, как редкостную птичку, держат в клетке.

Вообще, по-видимому, кованая решетка — национальное испанское искусство; мне в жизни не выковать и не выкрутить из слов ничего, что могло бы сравниться с решеткою храма, что же касается светской решетки, то у каждого дома вместо двери — красивая решетка, окна рябят решетками, и с решетчатых балконных оград свисают лианы цветов, из-за чего Севилья в целом напоминает мусульманский гарем, или клетку птицы,  или нет, постойте: напоминает музыкальный инструмент с натянутыми струнами, и их перебирают глаза ваши, сопровождая серенаду своего восторга. Севильская решетка это не предмет,который загораживает, — а предмет, который обрамляет; она — декоративная рама, открывающая вид на дом.  До чего хорош вид на Севильское патио, на беленькие входы, выложенные фаянсом, на открытый дворик, устланный цветами и пальмами, — маленький рай человеческой семьи! Дом за домом дышит на вас тенистой прохладой своего патио; и даже в самом захудалом из домишек, пусть на кирпичном настиле, — крошечные зеленые джунгли цветочных горшков, всякие там аспидистры, олеандры, мирты, вероники, брызжущие из земли драцены и еще разная дешевенькая райская ботва, а на стенах вдобавок — горшки с традесканцией, с аспарагусом, и карделин, и паникум, и клетки с птицами, и во дворике на соломенном кресле наслаждается отдыхом чья-нибудь бабушка;  а есть ведь патио, выложенные майоликой, окруженные сладостными аркадами, где журчит фаянсовый фонтан и раскрывают свои веера латания и хамеропс, раскидывают непомерные листья бананы, кокосы? кентии и фениксы — из густой листвы филодендронов, аралий, кливий, юкки и эвонимуса, не считая папоротников, хрустальной травки, бегоний, камелий и прочей кудрявой, перистой, саблевидной и буйной листвы потерянного рая. И все это размещено в горшках во дворике величиной с ладошку, и перед каждым домиком невольно хочется остановиться, как перед дворцом, когда через красивую решетку смотришь на его патио, похожее на рай и знаменующее семейный очаг.