Читаем без скачивания Новый Мир ( № 9 2010) - Новый Мир Новый Мир

Дома.

Написание этого текста.

Отмечание старого Нового  года при помощи шампанского и белого сухого вина.

Как хорошо, что это наконец закончилось.

Как хорошо.

Не нужно теперь мучительно вспоминать пустые, ничего не значащие подробности прошедших дней.

Не нужно мучительно вспоминать, в какой именно день произошло то или иное событие.

Не нужно мучительно думать о том, что же написать об этом дне или вот об этом.

Можно просто прожить день, другой, третий и ничего про них не написать, ни слова.

Можно вообще ничего не писать. Нет такой необходимости.

А можно и писать, но не об этих идиотских днях, не гнаться за убегающими днями, за мельтешащими датами календаря. Писать о чем-нибудь другом. О чем-нибудь, например, Интересном или, допустим, Важном.

Надо заканчивать.

Хватит уже.

Пора.

Постановка последней точки.

Описание постановки последней точки.

Собственно, это все.

Горизонтальное положение, сон.

Старик и ласточки

Рецептер Владимир Эммануилович родился в 1935 году. Поэт, прозаик, актер.

С 1992 года художественный руководитель Пушкинского театрального центра в Санкт-Петербурге. Автор многих книг стихов и прозы.

Портрет

                                                         Б. Козмину

Не слушай свой голос

и в зеркало зря не смотри.

Земля

                      хоть и не раскололась,

но тоже другая внутри.

Конечно, красива

из космоса фотка Земли.

Но это — не больше, чем ксива,

нутра-то заснять не смогли.

Без рамы и даты,

откуда твой образ возник,

смурной, бородатый

и словно поддатый старик?..

Какая-то лава

кипит и доходит до глаз.

Была ли нужна тебе слава?

Была... Ну и на хрен сдалась?!.

А тусклое злато?..

А ржавый от крови булат?..

Судьба ль виновата?..

Страна?..

Или век виноват?..

Не ищет виновных

старик.

Вину отвергает свою.

В зрачках уголовных

и я, беззащитный, стою…

С нацеленным дулом

он борется взглядом

                                       опять и опять.

Он хуже, чем думал.

И лучше, чем мог полагать.

Две ласточки

1

Собака лежит на пороге

затем, чтобы я не ушел…

                                                         2006

Не я ушел, а пес,

оставив настежь дверь

и свой больной вопрос:

а как же ты теперь?

Теперь не он, а я

ищу его, свищу;

из горького жилья

гулять не отпущу.

И с чистого листа

он ставит мне на вид,

как громко пустота

в глухих ушах звенит…

2

Вот, поди теперь продержись,

если рядом никто не лает.

Сам теперь за хвостом кружись.

Сам теперь на порог ложись.

Одиночество дожимает.

Без собаки — собачья жизнь.

3

Неизбежное время потерь

приближается тихо, как зверь.

Как нам быть с заболевшей собакой?..

Как нам быть с уходящим из жизни отцом?..

Как нам справиться с болью двоякой

и слезами залитым лицом?..

Августин, называющий слезы:

кровью сердца, конечно же, прав…

Видно, эти стихи среди медленной прозы —

искажение планов,

                                       грома и угрозы,

беззакония брошенных глав…

4

Две ласточки влетели к нам в жилье,

затем чтоб принести дурные вести

о том, что скоро порастет былье

другим быльем, и что на ровном месте

собаки наши перестанут быть —

смотреть в глаза, ворчать, искать еды и ласки —

и нас заставят ласточек винить

по поводу чумной дуплетной встряски.

Что ласточки?..

                                                         Ведь с ними весть одна,

прогноз судьбы, шифрованная новость,

заставшая врасплох…

                                                         А в чем вина,

еще подскажет плачущая совесть…

Туфли

Клюкина Полина Алексеевна родилась в 1986 году в Перми. Учится в Литературном институте им. Горького и в МГУ на факультете журналистики.

Рассказы

Вацлавский постамент

Вацлавская площадь распрямилась. Днем она горбилась под тяжестью туристов, а ночью, освободившись, распластала проходные дворы и попыталась заснуть всеми шестью десятками зданий. Из переулков изредка доносился смех, иногда хруст гальки, вымахиваемой резиновыми подошвами, иногда чей-то утомленный шепот искал дорогу. По ночам эта площадь, если крепко-крепко зажмуриться, напоминала русские площади Победы, Революции, Комсомольские и прочие, прочие, имеющие хоть какое-нибудь отношение к ристалищам. Тут и проводила свои чешские дни Вера Ивановна, и возвращалась она только в ночь, нагруженная советскими сетками с пражским обезжиренным молоком по четыре кроны.

Вера Ивановна закрылась в своей комнате, и бог знает, чем она там занималась, то ли в заметки “Прага — вторая жизнь” что-то добавляла, то ли перебирала любимые плодовые косточки. Каждый вечер, при помощи шила, она проделывала крошечные дырки на их кряжистых бочках и планировала когда-нибудь, когда за окном будет слякотно и не для прогулок, сплести много-много ожерелий, предварительно выкрасив косточки красками из нового набора “Рукодельница”. Из некоторых Вера Ивановна мечтала вырастить деревья, да только площади не позволяли: терраса мала, а на соседние территории залезать нельзя — в Праге не как в России, соседей уважать принято, и на растения, ветки которых разрастаются на всю окрестность, поставлен уважительный запрет.

В России был последний день лета. Больше всего это ощущалось по окраинам, там, где целые кварталы отдавались под желтые сталинки, рослые облупившиеся сталинки, еле сдерживающие массивные крыши. Раньше, разумеется, они были куда крепче и стены не просвечивали рыжими кирпичинами, но теперь совсем другое дело, теперь и зовутся такие дома иначе, чем в тридцать девятом. Разве знали пережившие то время Матусевичи и Аврамовы и тем более мог ли предположить он сам, что его имя, Сталин, станет звучать так ласково: “сталинка”. Прежними оставались тут только бульвары: те же скамейки по обе стороны, те же асимметричные кусты шиповника, стриженные пьяным садовником, и тот же памятник, что и двадцать лет назад, чуть окислившийся, чуть пыльный в складочках пиджака, зато выражение лица осталось прежним — никаких признаков старения. Такому, кроме смены власти, ничего не страшно. Тут осталась внучка Веры Ивановны Рита. По собственной воле она задержалась на родине, не пожелав убраться из “сифоновой” Москвы, да и жизнь, где пешеходы, ступая на “зебру”, не ускоряют шаг, казалась ей подозрительной.

В среде щербато говорящих чешек Вера Ивановна чувствовала себя покойно, она писала письма своим старым приятельницам, мол, так и так, живу здесь как в раю, но ответов почему-то не получала, получала лишь редкие весточки от внучки Риты. Та писала, что все у нее ладно, только погода начала портиться, что в институте скука бессменная и что охота в Прагу.

Вера Ивановна тепло любила музеи, и свидания с холодными чешскими бюстами случались у нее раз в три дня, то в здании на Вацлавской площади в Пантеоне, то в Национальном музее. На Вацлавской площади она была знакома с несколькими святыми, среди которых больше всех уважала Анежку, то ли из-за имени нежного, то ли по заслугам, и даже выучила на чешском надпись на постаменте: “Svatбy Vбaclave, vбevodo čûceskáe zemûe, knáıûze náaûs, nedej zahynouti náam ni budoucбım”. Ïеревода она не знала, знала только, что это обращение к Вацлаву.