Читаем без скачивания Запределье. Осколок империи - Андрей Ерпылев

Ветерком вдруг донесло приторный, смутно знакомый запах, от которого разом защипало в носу и зажгло глаза…

«Да ведь это…»

Услужливая память лемехом плуга вывернула на поверхность картину: австро-венгерские окопы за частоколом колючей проволоки, лениво наплывающие по ветру желто-зеленые клубы…

— Газы!!! — взревел атаман так, что шарахнулся в сторону конь. — Га-аа-а-зы!!!..

Алексей снова мучительно закашлялся и сплюнул густую слюну, в которой сквозили ниточки крови. Рядом кого-то мучительно рвало…

От Добровольческой Армии остались жалкие крохи. Прямо как тогда, в далеком уже двадцать первом. Только не было рядом мудрого Владимира Леонидовича и вообще почти никого из старых друзей. Лишь есаул Мироненко, как всегда, выглядевший молодцом, и бледный в синеву, надышавшийся газом и практически ослепший Деревянко. Да несколько десятков казаков и ополченцев, половина из которых переживала тяжкое отравление.

Атаман вспомнил молчаливую атаку, последовавшую сразу за газовой, и его передернуло: одинаковые в своих противогазных масках, словно близнецы, красноармейцы перли стеной, и не могли их уже остановить ни редкие винтовочные выстрелы, ни надрывающийся на правом фланге одинокий пулемет… Запланированное отступление превратилось в повальное бегство. Деморализованные «добровольцы» разбегались в разные стороны, не слушая команд, бросали оружие, поднимали руки, падали ниц, прикрывая головы… Такого позора казак не переживал ни разу в жизни. Даже семнадцатый год, когда дезертировали целые полки, мерк перед этой паникой.

Еще едва ли не половину отряда потеряли, неосмотрительно сунувшись в еще вчера «свою» деревню, лежащую в двенадцати верстах позади. Так и осталось неизвестным, обошли ли их красные или «перекинулись» еще вчера встречавшие хлебом-солью жители, перерезав крошечный «добровольческий» гарнизон. Казаков «порезали» сразу из двух пулеметов, установленных на чердаках соседних домов, заставив обезумевших коней с волочащимися в стременах убитыми всадниками метаться между изб, превратившихся в огневые точки, поливающие шквалом свинца…

Наутро отряд вышел к высокому берегу Тарикея, и лишь тогда удалось чуть-чуть прийти в себя.

— Что будем делать, ваше высокоблагородие? — Есаул присел рядом и протянул тряпицу, давно потерявшую цвет. — Пробираться назад?

— Назад… — начал Алексей Кондратьевич, но в горле забулькало и пришлось остановиться. — Назад нельзя. Во-первых, придется пройти через сплошь красные территории, где нас ждут с нетерпением, а во-вторых…

Есаул все понял и отвел глаза.

— Значит, помирать? — спросил он тоскливо.

— Значит, — в тон ему прохрипел атаман.

— Нюрку жалко… И ребятишек… Да, все одно: семи смертям не бывать — одной не миновать… И что: пулю в лоб?

— Еще чего… Грех это смертный, Николай, — в первый раз назвал старого товарища по имени казак. — И без того грехов на нас висит — тыщу лет не отмыться…

— Тогда что?

— Сослужим товарищам нашим последнюю службу… Будем прорываться.

— А куда?

— Куда глаза глядят. Только не назад. Пусть красные за нами увяжутся, а мы уж их поводим за салом…

Отряд выступил в путь рано утром следующего дня, оставив над Тарикеем четыре свежих могилы под наспех срубленными крестами…

С близкого болота полз густой туман, особенно густой сейчас, в начале осени. Выстрелы в набрякшем влагой холодном воздухе звучали гулко, как через вату.

— Может, гранатой их? — Боец стряхнул с рукава блестящей от крошечных капель воды шинели деревянную труху, выбитую пулей из полусгнившего березового ствола, за которым лежал. — Подкрасться вон там, по ложбинке, и…

— Брось, — командир в мокрой кожанке чиркнул несколько раз огнивом, пытаясь раскурить отсыревшую «козью ножку», и оставил это безнадежное дело. — Куда им деваться? Обложили, как цуциков. Да и патроны у них на исходе. Так что, Колесников, ты бы не высовывался лишний раз. Обидно будет, если последняя их пуля тебе в лоб прилетит.

— Да я как лучше хотел…

— Если лучше, то не высовывайся.

С противоположной стороны поляны, невидимой из-за угла поросшего мхом бревенчатого сруба, грохнули один за другим два винтовочных выстрела, а ответил им одинокий револьверный. Окопавшиеся в старом зимовье белогвардейцы не давали спуску.

— Видал? — спросил командир у бойца Колесникова. — Винтовочных больше нет. Или берегут. Да торопиться нам некуда…

Жестяной бас прогремел из кустарника, где скрывался глава отряда преследователей комиссар Бережной. Время от времени профессионал убеждения, оттачивающий свое мастерство на митингах и собраниях, пускал в ход мятый рупор, раздобытый неизвестно где по дороге.

— Граждане белобандиты! — надрывался комиссар. — Вы окружены и шансов вырваться у вас нет. Всем, кто сложит оружие, я гарантирую жизнь и медицинскую помощь.

— А что еще? — послышался из хижины хриплый голос.

— Дальнейшую вашу судьбу, — не стал кривить душой оратор, — решит справедливый суд.

— Советский суд?

— А какой же иной?

— Тогда мы, пожалуй, воздержимся…

Так продолжалось еще довольно долго. Наконец «крепость» вообще перестала отвечать на выстрелы, и промокшие красноармейцы, осмелев, начали выползать из своих схронов, отряхивать шинели. Повинуясь приказу командиров, они, взяв винтовки наперевес, стали окружать зимовье, готовые рухнуть в сырую пожухлую траву при первом подозрительном звуке. Погибать за так не хотелось никому, но и уподобляться губкам для ледяной, отдающей болотом воды — тоже.

«Авось не мне пуля предназначена, — думал каждый, ощущая холодные струйки воды по всему телу. — А так, покончим со всем этим — костерок разожжем…»

До сруба оставалось каких-то пять шагов, когда внутри четко, с равными интервалами, хлопнули два револьверных выстрела.

— Все, — пробормотал один из солдат, опуская винтовку и мелко крестясь. — Отмучились контрики. Упокой, Господи…

— Отставить, Колодяжный! — Комиссар, оставив в кустах свой рупор, приблизился к солдатам с наганом наизготовку. — Развели тут, понимаешь, поповщину!..

Внезапно хлипкая дверь избы, грохнув о бревенчатую стену, распахнулась, и на пороге вырос человек с шашкой в опущенной руке.

Был он дик и страшен на вид: с грязными, свисающими сосульками, отросшими волосами, свалявшейся неопрятной бородой, облаченный в потерявший цвет мундир. Одни лишь глаза светились на изможденном, зеленоватом лице. И отливали тусклым золотом погоны на плечах…

Призрак закашлялся, оскалил зубы не то в гримасе, не то в усмешке и пошел на попятившихся от него красноармейцев, поднимая дрожащей рукой заметно тронутый ржавчиной клинок.

Тяжелые от влаги еловые лапы вздрогнули от нестройного залпа, а человек рухнул лицом в осоку, так и не выпустив из руки шашки…

Часть 4

Всадник бледный

1

— Смотри, какой здоровый! — Петя, осторожно держа двумя пальцами, разглядывал вяло копошащееся в его руке насекомое. — Ты представляешь, сколько он сожрать мог бы?

— Между прочим, — Алеша оторвал от листа цепкие лапки, приоткрыл крышку ведра и кинул своего пленника в шевелящуюся груду. — У них на брюшке щетинки такие есть микроскопические… Одним словом, если занозишься — нарыв тебе обеспечен.

— Да ты что? — молодой человек быстро сунул вредителя в ведро и брезгливо отряхнул руку в измазанной зеленым нитяной перчатке. — А я и не знал…

— Лекцию надо было слушать, — усмехнулся Еланцев, выглядывая новую жертву. — А не витать в эмпиреях. Письмо, небось, Верочке опять сочинял? И конечно в стихах.

— Точно! — Петр Спаковский, рассмеялся, продемонстрировав отличные зубы под щеточкой юношеских усов, тщательно лелеемых и «культивируемых». — Не всем же везет с подругой жизни, как некоторым.

— Подрастите немного, молодой человек, — улыбнулся Алексей. — И вам повезет. А Верочку, простите меня, вам не соблазнить. Сию мадемуазель интересуют мужчины постарше. Уж поверь мне, Петя, старому бывалому сердцееду.

Еланцеву-младшему весной исполнилось двадцать пять, но себе, особенно на фоне шестнадцатилетнего Петеньки Спаковского, он казался солидным, умудренным жизнью мужчиной. А как же иначе? Государственная служба — с недавних пор он заведовал центральным архивом Новой России, семейная жизнь… Что с того, что архив пока еще пустовал и занимал всего лишь на девять десятых одну, не самую обширную из комнат «Кремля», как окрестили новороссы главное здание «столицы»? Семья-то у них с Викой была самая что ни на есть настоящая — четырехлетний Ванечка уже пытался складывать буквы в слова, а годовалая Машенька — ходить. Куда там вчерашнему гимназисту, до сих пор сидящему на шее родителей и пока еще раздумывающему, какому жизненному поприщу себя посвятить.