Читаем без скачивания Я и мой автомобиль - Леонид Лиходеев

Анютка испугалась.

— Как так — трудно? Что же вы — расколетесь на самом суде?

— О нет, — сказал Иннокентий Викторович. — Даже на дыбе я буду утверждать, что вы невиновны. — И, наклонившись к ней, добавил загадочно: — Тем более теперь это в моих интересах.

Он упирал на слово «теперь».

Анютка вспыхнула — до того хорошо он сказал. А вспыхнув, успокоилась.

— Куда же мы пойдем? — спросила она беспечно.

— Почему пойдем?! — переспросил Иннокентий Викторович. — Мы поедем! Мы поедем за город, в луга и заберемся в лесные чащи, где сумрак деревьев скроет нашу тайну от нескромных взоров…

— Чудной вы, — застенчиво вставила Анютка и даже слегка прижала локотком карпухинскую длань.

С этого момента он и начал ей нравиться…

О наступлении страшного суда я был извещен заранее. В извещении указывалось, что явиться нужно со своей сковородой, имея при себе список грехов в четырех экземплярах.

Я явился к чистилищу и увидел, что оно до отказа набито грешниками. Ангелы-общественники прогуливались в партикулярных кепочках, спрятав до поры крылья под мятыми Пиджачками. Ангелы приняли с утра успокоительного зелья, ибо предстоял горячий день.

Главный судья писал за темным столом судьбу человеческую, и было ясно, что есть время грешить, но нет времени каяться. И еще было ясно, что никакое раскаянье не превысит греха, ибо автомобилист рожден в грехе, в грехе же и погибнет, а раскаянье — это одни разговоры.

Взыскующие очищения гудели наивным гулом, как пчелы, перепутавшие улей. Иные щупали душу — на месте ли — и, если не находили, отправлялись искать ее в окрестные земли.

Нет, не однороден род человеческий, ибо человеки делятся на два табора — на тех, у кого новые автомобили, и на тех, у кого старые. Береги честь смолоду, а машину — снову, сказано в скрижалях завета. И если предстанешь перед выбором, что беречь в первую очередь, прилепись к машине, ибо честь — дело наживное. Машина же невозвратна.

Те, у кого новые, ходили, поцокивая каблучками, суетно мотая ключиками, полные гордыни. Ах, гордыня, лютое наказание неразумных! Не из новых ли машин происходят старые и не был ли старец вью-ношей? Время кормится легкомыслием, и не было дня, чтоб ему не хватило пропитания…

Те же, у кого старые, смотрели на недавнее прошлое свое с завистливым удовлетворением, ибо знали, что все проходит.

Машины вытянулись вдоль тротуара, лоснясь румяным марафетом, густым гримом перезрелых девиц, не оставляющих надежды. Этот грим, наведенный во дворах и подворотнях, в случайных гаражах и редких косметических заведениях, был недолговечен и обманчив. Богиня Показуха, наскоро подведя ресницы, цокотала свои громогласные глупости, витая над колонной.

Грешники переговаривались вполголоса:

— У тебя мотор дымит?

— Дымит…

— Слей масло, чудило…

— Как же без масла?

— Слей, чтоб не горело! Пройдешь осмотр — дольешь…

— А без масла не дымит?

— С чего же ему дымить!

— А мотор не поплавится?

— За пять минут не поплавится. Пока смотреть будут. Я всегда так делаю.

— А сейчас?

— Сейчас я мотор перебрал. У меня не дымит.

— Где ты мотор перебрал?

— Где перебрал — там перебрал! Слей масло.

Откуда он свалился, оригинал? Не решается сливать масло!

— Слушай, а можно так, чтобы он не смотрел? Что ему смотреть? Что он, машин не видал?

— Договорись…

Грешник средних лет с печальной иронией, застывшей навсегда на его бледном обличье, неприкаянно толкался меж кучек народа, выискивая собеседника. Ему нужна была родственная душа, и поэтому он безошибочно выбрал меня.

— Это смешно, — горько произнес он, отыскав меня среди всего человечества, — это смешно.

— Да, — учтиво согласился я, — никогда еще мне не случалось так весело смеяться.

Он приблизился ко мне вплотную и заговорил совершенно конфиденциально:

— Поймите, это нелепо… Ведь на машине езжу я… Следовательно, я буду содержать ее в исправном состоянии… Иначе я разобьюсь… Я сам, лично, поймите меня. Следовательно, забота об исправности есть мое личное дело… Мое, а не чье-нибудь… Почему же мне не доверяют? Кому еще так нужна исправная машина, как не тому, кто на ней ездит?

От него хорошо пахло — тонкой смесью бензина, лаванды и логики. Я проникся к нему уважением.

Видите ли, есть еще отдельные люди, которые этого не понимают. Они принципиально содержат свои машины в аварийном состоянии. Они любят чинить, разбиваться на них и переворачиваться.

Он испуганно округлил глаза:

— Вы шутите!

К нам подбирались соратники по греху. Ничто так не привлекает внимания, как конфиденциальный разговор.

— Что? — испуганно спросил долговязый соратник, вытянув голову с заметными ушами. — Вы тоже слышали?

Мой собеседник встрепенулся: — Что именно?

— Говорят, будут проверять чехлы. А у меня нет чехлов.

Мой собеседник вздохнул облегченно. Он вздохнул так, как может вздохнуть только человек, имеющий чехлы. Белозубый красавец втерся утюгом:

— Кто смотрит — общественники или чипы?

— Все смотрят… Какая разница, — махнул длиннющей рукой отчаявшийся бесчехольный соратник.

Красавец улыбнулся:

— Разница, мой маленький, в том, что я хочу иметь дело с законом, а не с самодеятельностью.

— Не все ли равно, кто осудит на страшном суде?..

— Я хочу, чтобы меня распяли по закону, а не по простоте душевной…

Но ему не везет. Его новенькую машину уже осматривает энтузиаст. Молчаливый, суровый, неразговорчивый энтузиаст-общественник. Он осматривает машину, потом владельца, велит завести мотор, включить фары.

Белозубый красавец садится за руль послушно, вроде не он только что философствовал. Ангелу-общественнику машина нравится, он не отстает. Грешники тяжело вздыхают: если к этой новенькой машине такие придирки, что будет с нами?

Жены терпеливо сидят в автомобилях и нетерпеливо выходят размяться. Мужья, посветлев очами, толкутся стайками возле общественников, рожденных что-нибудь запретить. Налог уплачен, марафет наведен, номера шасси и моторов соответствуют действительности. Что же еще? Но еще есть сердце, трепетное сердце, которое трепещет неведомо отчего…

Я толкаюсь среди людей, люди окружают милиционеров и общественников, как муравьи своих маток. Милиционеры и общественники вершат суд. Я вглядываюсь в их лица — где же мой судия? Кому из них не понравится тормозная система, зажигание, электрооборудование, окраска или что-нибудь еще в моем замечательном автомобиле? Лица непроницаемы. Кто ведает пути судей человеческих? Кто может сказать, когда, как и в какую сторону выстрелит пятилетний пацан, в ручках которого имеется праща царя Давида?

Неисповедимы пути ни чинов, ни общественников. Я сажусь в автомобиль, откидываюсь на спинку сиденья и жду.

Да, да, двух напастей боюсь, а третьей ужасаюсь. Вероятно, главное в этой жизни — не тушеваться.

В открытом окне машины появляется кирпичная светлоокая ухмыляющаяся физиономия моего ангела-хранителя.

— Гена! Как ты здесь?

— Давайте документы, — говорит он, прибавляя свою мудрую формулу.

Он берет у меня документы и уходит. Я закуриваю папиросу. Мне некуда идти.

Я смотрю, как суровый общественник мучает белозубого красавца. Стайка удрученных муравьев растет. Я уже не вижу подробностей. Я вижу, как Генка расталкивает толпу. Я вижу, как он идет назад по проходу, который не успел сомкнуться. А вслед за Генкой, отколовшись от массы, ползут нерешительные муравьи, и лица их обретают надежду. Нет, пет, я им уже не соратник. Это уже совсем другие муравьи, из совсем другого муравейника, мне не чета. Нам уже не о чем разговаривать до следующего года. Они останутся тут со своими сковородками и списками грехов ждать страшного суда. А я укачу свободный и счастливый.

— Парень, — тихо заикается кто-то, обращаясь к Генке.

Генка не слышит. Генкино кирпичное лицо исполнено непроницаемости. Это лицо общественника, строгого и принципиального, как истина.

— Порядок, — говорит он мне, не обращая ни на кого внимания. — Подписал. Это наш бывший электрик. Сейчас на пенсии.

Я принимаю листочек, на котором написано свежим карандашиком: «Исправна». Теперь я могу позволить себе подумать и о других:

— Гена! А чего он мучает эту машину? Она же новая!

— Интересная машина, — объясняет Генка. — Это полярный летчик. У него там новая система электронного зажигания.

— Когда же он его отпустит?

— Насмотрится и отпустит! Главное — не тушеваться… Идите ставьте печать, поедем домой…

А как же страшный суд? Как же сковородка? Как же список грехов в четырех экземплярах? Как же трепетное сердце? Мне далее стало обидно. Для очищения совести.