Читаем без скачивания Истощение времени (сборник) - Владимир Орлов

Букварь никак не мог объяснить себе, что же сделало этого человека близким. Говорил Зименко о вещах, о которых на самом деле могли сообщить и транспаранты, прибитые к зеленым штакетникам у конторы в Курагине. Но вот слова его вошли в душу. И останутся там. Не произошло того, о чем думал Букварь. Этот человек не стал им посторонним. Почему? Наверное, потому, что сам он приходит не к посторонним, а к своим. Наверное, потому, что он искренне заинтересован в судьбах людей. В этой заинтересованности его призвание. Его жизнь. Это Букварь понял не из слов Зименко, а из всего облика его глаз, губ, движений… Искренности его. И Букварь подумал, какое это счастье – быть другом для каждого из девяти тысяч парней и девчат, строящих дорогу!

Потом Букварь подумал, что он пытается объяснить необъяснимое. Разве объяснишь, почему приходит любовь?

Букварь вспомнил о том, что говорил Зименко, и попытался по-новому оценить свою жизнь. Слишком редко он бывает хозяином. Иждивенцем спокойнее жить. Как живет скала под названием «Тарелка», которой ни до чего нет дела. В голове у него столько вопросов, на которые он боится отвечать. Уходит от них. А уходить нельзя. Иначе никогда не станешь таким убежденным человеком, как Зименко.

– Букварь… – шепнул Виталий, – ты все ворочаешься?

– Ага, – сказал Букварь.

– Он москвич. Я встречал его на Сретенке.

– Люблю попариться! – заявил Кешка.

Выбирали веники. Выбирал Кешка, а Букварь стоял рядом и поддакивал, чтобы не упасть окончательно в Кешкиных глазах.

– Березовые, – сказал Кешка.

Догадаться, что веники березовые, было легче, чем понять объяснения насчет сухого и мокрого пара.

– Какой-то у них запах засушенный, – сказал Букварь. – Словно это березовый концентрат.

Кешка подносил веники к носу и сосредоточенно нюхал. Почему-то он считал необходимым перенюхать все веники. Листья жестяными ребрами кололи кожу носа, будто бы они были сделаны из фольги, выкрашенной в защитный цвет. Букварь подумал-подумал и сказал:

– Банные листы. Будут прилипать.

Он не любил гербарии, веники и вообще все высушенное.

– Я предпочитаю дубовые, – сообщил Кешка. – Березовый, он только до легких берет. А дубовый дальше. До самого аппендикса. Дубовый, он мужественнее. И дух у него отрадный. Знаешь, есть такая водка – «Горный дубняк». Из дубовых веников.

Для того чтобы войти в баню, надо было сложиться вчетверо. И в самой бане надо было сократиться до спиркинского размера. В бане было черно, как в кинотеатре, и керосиновая лампа, доставленная Кешкой, черноту разогнала только в жалком, мокром от пара углу. Где-то там, в центре черноты, неоновой рекламой горели раскаленные угли, шипели зловеще. Букварь согнулся, и все это переставало ему нравиться.

Радовало только тепло. Оно обволакивало, благодушное и ленивое. Промокшие, привыкшие к перестуку зубов, в последние черные вечера они мечтали об этом тепле. Сегодня с утра шел дождь, похожий на снег, или снег, похожий на дождь, и только из-за тепла согласился Букварь отправиться на Тринадцатый километр, к Кешкиной знакомой Даше, в легендарную баню по-черному.

Вещи клали на лавку. Лавка была старая, шершавая и теплая, как ладонь. Сапоги приткнулись к бревнам стены. Голый Кешка бегал рядом, снова тряс веники, бормотал что-то себе под нос и деловито пробовал пальцами воду в алюминиевых ведрах. Букварь робко переступал с ноги на ногу, ощущал мокрые доски пола, чувствовал себя неквалифицированным ассистентом колдуна и, чтобы не мешать банной магии, сдвинув ватники и брюки, уселся на влажный кончик лавки.

– Сейчас, – пообещал Кешка. – Считай себя счастливым. Испытаешь восьмое чудо света. Или девятое.

Кешка организовывал чудо. Неоновые угли шипели от нетерпения, готовились сжечь джебскую воду, выплеснутую из ведра, горячим паром отбросить ее в черные бревенчатые стены. Кешка переливал воду из одного ведра в другое. Он колдовал. Он был алхимиком. Ему не хватало только реторт, мензурок и гнутых стеклянных трубок.

Дома, под Суздалем, Букварь ходил мыться в обыкновенную баню с оцинкованными шайками, душем, инвалидами-банщиками, кафельным полом и оживленной очередью за пивом. В той бане не было пара и никаких фокусов не было.

– Как ты прожил двадцать своих лучших лет? – сказал Кешка. И пообещал снова: – Сейчас.

Букварь собирался ответить Кешке, но, пока он искал слова, Кешка выпрямился, потряс правой рукой алюминиевое ведро, ловко подбросил вверх, схватил двумя руками его белое дно и, резко, зло заорав: «Ложись!» – плеснул заколдованную воду в неоновые угли. Угли взорвались, но у них не было пламени. Они зашипели зловеще и громко.

Букварь инстинктивно сжался на лавке, готовый стерпеть все. Но ничего не изменилось, только стало жарче, очень жарко. Кешка обернулся, Букварю показалось, что он подмигнул ему, и вдруг Кешку словно ударило током. Кешка захохотал резко, истерически, но пар обволакивал звуки, и Кешкин смех рвался словно из воды. Кешка бросился к двери, толкнул ее и, голый, выскочил на замерзшую землю в снежный дождик, на улицу, по которой ходили люди. Он влетел обратно в черноту бани, опустился на пол и пополз на карачках к полуоткрытой двери. Вытянулся у двери на полу, положив голову на порог, глотал холодный сладкий воздух, перемешанный с мокрым снегом.

Букварю стало смешно. Сначала он смеялся тихо, а потом захохотал громко и безудержно. И тут горячее обволокло его. Поползло в нос, в рот, в легкие.

Букварь сорвал дыхание, хотел броситься к двери, перепрыгнуть через Кешку и бежать, бежать. Но пальцы его вцепились в лавку, и он решил, что вытерпит все и не сдвинется с места.

Жгло нестерпимо. Жгло уши, плечи и шею. Словно на них положили утюги. Букварю казалось даже, что уши, плечи и шея у него шипят. Дышал тяжело и часто. «Давай сюда», – хрипло шепнул Кешка. Букварь мотнул головой. Несколько раз он советовал себе соскочить с лавки, но тут же говорил: «Посижу еще чуть-чуть, чуть-чуть…» – и сжимал пальцы до боли. Скрипел зубами. И пар не выдержал. Ослаб. Уступил.

Кешка встал, закрыл дверь, сунул голову в ведро с холодной водой.

– А ты врал, что никогда не парился.

– Нет.

– Ладно, ты погрелся. Теперь постучи веником по мне.

У кирпичей стояла еще одна лавка. Кешка вытянулся на ней. Букварь с умным видом опустил веник в воду.

– Ты что, сдурел! – завопил Кешка. – Ты меня не бей! Я тебе не ковер! Ты ко мне пар подгоняй. Ласково.

Кешка ворочался на лавке, крякал, ахал, стонал от удовольствия, кричал: «Жарче, жарче!» и потом: «Холодненькой!» – смаковал все положения – на спине, на животе, на боку. И Букварь подумал с завистью: «Вот человек, умеет все делать с аппетитом».

Потом Букварь лежал на спине и видел Кешкино лицо. Чернота стала теперь полумраком. Кешкино лицо играло, двигались его тонкие губы, блестели его глаза, губы шептали и пели что-то. Движения у Кешки были пластичные, отработанные и красивые, и Букварь подумал, что Кешка талантлив. Ведь талант может быть в любом деле. Кешка был талантливым банщиком.

Сердце у Букваря замирало в какой-то теплой и сладкой истоме каждый раз, когда веник гнал березовый пар. Тело, расслабленное, размягченное, спало, отдыхало, было отрешено от всего, а по нему, по красной коже били и били струи мокрого тепла. Букварь тоже крякал, ахал, стонал от удовольствия и просил шепотом: «Холодненькой!»

– Ладно, хватит, – сказал Кешка.

Букварь промокал себя простыней, пытался надеть майку, но она тут же становилась мокрой и прилипала к телу. Кешка в одних трусах, в сапогах на босу ногу, с вещами в руках толкнул дверь и выскочил на мокрый снег. Букварь взял лампу и в чем был зашагал за ним к избе.

Они шли по грязи, по холоду, по мокрому снегу, голые, не спеша, смакуя каждый шаг. Букварь видел, что Кешка испытывает удовольствие, и, если бы рядом была ледяная прорубь, он бы нырнул в нее.

В избе на столе стояли жбан с рассолом, миска с желтыми прошлогодними огурцами и кувшин с янтарным медовым квасом.

Даша улыбалась, разливала квас в граненые зеленоватые стаканы, а Букварь следил за ее руками, полными и чуть смуглыми.

– Я сейчас приду, – сказала Даша.

Кешка пил рассол из жбана, держал жбан обеими руками высоко перед лицом, пил долго и громко, причмокивая и охая. Букварь, хрупая, жевал мягкие огурцы, чувствовал, как приходит к нему блаженное состояние, которого он никогда не испытывал. Букварь жевал и улыбался. Было хорошо и оттого, что он не сбежал с лавки, и оттого, что, не одеваясь, прошли они по улице, по мокрому снегу.

– Здорово!

– Другой бы спорил, – сказал Кешка, – а я не буду. Не такой у меня характер.

Жбан стоял на столе, а Кешка сине-желтым клетчатым рукавом рубахи вытирал рот.

– Теперь я понимаю, из-за чего вы с Николаем в такую грязь таскались сюда, на Тринадцатый километр.

– Из-за чего?

– Из-за этого.

– Нет, – лениво сказал Кешка. – Не из-за этого.