Читаем без скачивания На рубеже двух столетий - Всеволод Багно

В итоге можно сделать вывод, что, внимательно вчитавшись в роман Кесселя «Княжеские ночи», Ремизов понял его глубинный смысл. В этом произведении фактически была предпринята попытка осмыслить поведенческий код русской культуры в условиях ее существования внутри «чужой» (в данном случае — французской) культуры. В романе изображено функционирование ее низовых видов как некоей субкультуры («русского Пигаля»), вошедшей на правах «ассимилированной экзотики» в систему французской культуры. В то же время в образе главного героя — русского писателя Степана Морского — Кессель воплотил свое представление о закрытости, моральной индифферентности и эстетической самодостаточности высших пластов русской культуры в ситуации их функционирования в границах «чужого пространства». Общеизвестно, что в России XIX века классическая литература выполняла не только эстетическую, но и нравственную роль, была неким моральным вектором общества. Используя фигуру героя-писателя, благодаря прямому прототипу четко маркированного как «живой классик», Кессель через этот образ фактически доказывал не только девальвацию, но и исходную несостоятельность ценностей русской литературы. И А. М. Ремизов возмутился именно тем, что его личность была использована для создания героя, на чьем примере обосновывалась исчерпанность высокой духовной миссии русской литературы.

Александру Васильевичу Лаврову

                      I               АКРОСТИХЛавр благовонный осенил челоАякса благородного под ТроейВорочая тяжелое веслоРазбил корабль славнейший из героевО боги! Сколь ужасно наказаньеВлекомому к бессмертному признанью

                     IIТы Логос сочетал и ЭросПод знаком нового крестаСшибая с нас и спесь и серостьТы свят и жизнь твоя чиста

Тебе орлу доступно небоК тебе склоняется ХристосА мы для хлева и для хлебаЗакапываемся в навоз

Наивный плут князь Мышкин в сбруеНас ужасая и дразняИскариотских поцелуевБеги воскликнув Чур меня

Но помни: в суетности мираДержать пред Господом ответСмертельно смертному… СекираНад головой твоей грядет

Врунишка с вечностью в обнимкуДурашка книжный том и гномНакрывшись трансцендентной дымкойТы растворяешься в фантом

Лети… Тебя века искалаТвоя безумная стезяНа грани кала и астралаС тобой помолятся друзья

                           III                     КАРА-ДАГСмири гордыню. Помолись. Судьба слепа.Доверься инстинктивному уменью.Уходит в небо горная тропа.Ступай, держась за ветви и каменья.

Три тысячи шагов в палящий зной.Неверная щебенка колет ноги.Из-под надбровных дуг смахни рукойСлепящий пот, упав на полдороге.

Тропа теряется в камнях, ползи туда.Зажмурь глаза на круче перевала:Внизу, в полуверсте, кипящая водаБесшумно бьет в обугленные скалы.

Запомни диво это. Поиграй,Побалансируй на ветру над миром…Невероятен первобытный рай,Расчерченный парящих птиц пунктиром.

Не выбирай проторенных дорог,Спускайся вниз по горному распаду…Колючки терна. Сухо пахнет дрок.И под тобой поют в траве цикады.

                         IVСей мир переперчен, но пресен:Тусовки, разборки, туше…Ошметки хасидских песенСмердят в моей темной душе.

Я, выломившийся из строяГоплит, убиенный копьем.Сгорев, моей юности ТрояЗабита бурьяном, репьем.

Иначе: я — Божья коровкаС мечом и щитом на ремне.Страдающая полукровка:Татарин и русич во мне…

С торжественностью иереяСтиха воздымая потир,Печалуюсь: крови евреяНет в жилах… Печеночный тир

Подвергнут обстрелу таблеток, —Господь костерит подлеца, —Приди, корешок-однолеток,И кровь промокни мне с лица.

Заносчивое мессианствоПоганых равнин и болот,С чужого плеча окаянство,Россия, твой блуд и оплот…

Разверста и выбита рама —Сквозняк и осколки — тот свет.Дорога, ведущая к Храму, —Лишь Ветхий и Новый Завет.

Отчизны веселая тризна.Топор неподъемно кровав…Палачеству стих — укоризнаИ знак неотъемлемых прав,

Которые Бог на скрижалиЗанес, заповедав сынам…Так тяжко нас мяли и жали,Что трудно очухаться нам.

Молюсь… но о чем ни проси я, Мечтаю: пусть сгинет Конь Блед,Чтоб в славе Христовой РоссияГорела бы тысячу лет.

Как молния, бьющая свыше,Летит изречение к вам:«Имеющий ухо да слышит,Что Дух говорит церквам».

Нас вера избавит от тленья,Нас сладкие слезы спасут…Надеюсь, мое поколеньеНе узрит Господень Суд.

Три конца истории. Гегель, Соловьев, Кожев

Последние несколько десятилетий мы снова и снова слышим рассуждения о конце истории, конце субъективности, конце искусства, смерти Человека, и прежде всего смерти автора, о невозможности творчества в современной культуре. Исток этого дискурса — в курсе лекций о «Феноменологии духа» Гегеля, прочитанном Александром Кожевом в парижской Школе высших исследований между 1933 и 1939 годами. Лекции эти регулярно посещали такие ведущие представители французской интеллектуальной среды того времени, как Жорж Батай, Жак Лакан, Андре Бретон, Морис Мерло-Понти и Раймон Арон. Записи лекций Кожева циркулировали в парижских интеллектуальных кругах и были предметом пристального внимания, в том числе Сартра и Камю. Этот курс лекций — известный под непритязательным названием «Семинар» — приобрел в то время полумифический статус и сохранил его почти до наших дней. (Лакан назвал свой курс лекций, который он начал читать после смерти Кожева, «Семинаром».) Конечно, апокалиптические рассуждения о грядущем конце истории не новы. Но Кожев, в противоположность традиционной точке зрения, утверждал, что конец истории не ждет нас в будущем. Он уже произошел, в XIX веке, — что было засвидетельствовано философией Гегеля. По Кожеву, мы уже довольно продолжительное время живем после конца истории, в ситуации постистории — мы бы сейчас сказали, в ситуации постмодерна — и лишь не до конца осознаем свое положение, пока.

Этот перенос конца истории из будущего в прошлое был в новинку в то время, когда Кожев пытался убедить в этом своих слушателей. Возможно, поэтому он попытался проиллюстрировать и подтвердить свои теоретические рассуждения практикой собственного письма. Кожев неизменно настаивал на том, что он отнюдь не пытается сказать что-либо новое, — потому что сказать что-либо новое уже невозможно. Он делал вид, что просто повторяет, воспроизводит текст «Феноменологии духа» Гегеля, ничего к нему не добавляя. Свои философские сочинения Кожев никогда не публиковал и, собственно, не завершал — за исключением нескольких мелких статей. Курс его лекций о Гегеле, опубликованный после Второй мировой войны (в 1947 году) под заглавием «Введение в чтение Гегеля», представляет собой пеструю конструкцию из текстов и заметок, принадлежащих перу самого Кожева, и записей его лекций, которые были сделаны разными лицами из числа слушателей. Этот сборник разнородных текстовых фрагментов был подготовлен не самим Кожевом, а писателем-сюрреалистом Раймоном Кено. После войны Кожев полностью отказался от занятий философией — потому что философствовать после конца истории, с его точки зрения, не имело никакого смысла. Он обратился к дипломатическо-бюрократической карьере. В качестве представителя Франции в Европейской комиссии Кожев стал одним из создателей современного Европейского Союза. Он разработал соглашение о тарифах, которое и сегодня остается одним из столпов европейской экономической системы. Умер Кожев от сердечного приступа на одном из заседаний Европейской комиссии в 1968 году. Можно сказать, что Кожев был своего рода Артюром Рембо современной бюрократии — философом, который сознательно стал мучеником постисторического бюрократического мироустройства.