Читаем без скачивания Шепот ужаса - Сомали Мам

Наверняка некоторые клиенты заплатили большие деньги, чтобы переспать с Сокхане и очиститься от СПИДа. Бытующее мнение о том, будто бы можно вылечиться, если вступить в связь с маленькой девственницей, повинно в невероятных детских страданиях: маленькая девочка гораздо больше подвержена заражению по сравнению со старшими из-за разрыва девственной плевы.

На какое-то время Сокхане стало лучше. Она научилась смеяться, ей нравилось общаться с людьми, девочке очень нравилась школьная форма — белая блузка с синей юбкой, однако она знала, что скоро умрет, что ей недолго радоваться нормальной человеческой жизни. Это меня просто убивало, и я старалась проводить с девочкой как можно больше времени. Она все спрашивала меня, есть ли Бог и почему он допускает такое, ведь она не сделала ничего плохого. Что я могла ей ответить?..

Первым делом Сокхане попросила меня разыскать ее младшего брата и позаботиться о нем — судьба брата беспокоила ее больше всего. Мы отвели маленького мальчика в буддийский монастырь. Именно тогда я стала просить монахов присмотреть за тем или иным мальчиком, приходившимся братом девочке из нашего приюта. Я приводила мальчиков в монастырь — оставлять их в приюте мы не могли.

Сокхане была девочкой трудной. Однажды вечером она, уже очень больная, попросила меня лечь с ней. Посреди ночи Сокхане полоснула меня ножом по ноге. Желая смешать мою кровь со своей, она потерла кровоточащую руку о порез. При этом Сокхане понимала, что я могу заразиться. Думаю, девочка сделала это специально, чтобы не оставаться со своими страданиями один на один. Да, трудно понять, что творится в голове истерзанного нравственно и физически, надломленного человека.

Колап было шесть, когда мать продала ее в бордель. Когда они пришли туда, Колап думала, что ее обязанностью будет мыть посуду. Она упрашивала мать не оставлять ее одну, но когда девочка обняла мать за шею, та шлепнула ее. Тогда Колап обхватила ноги матери, но мать отпихнула дочь. И ушла с пятьюдесятью долларами — такова оказалась цена девственности Колап.

Девочку отмыли и нанесли на все тело осветляющий крем, чтобы малышка выглядела еще соблазнительнее. Так как девочка сопротивлялась, ее несколько дней били. После первой недели Колап зашили без всякой анестезии и продали в другой бордель. Она переходила от одних к другим и так до десяти лет, пока мы не спасли ее. Жизнь девочки все эти годы представляла собой кромешный ад.

Через год после того, как Колап попала к нам, она попросила меня сводить ее к матери в Кон Дал. До этого девочка отказывалась видеть ее. Я отвела Колап в родную деревню, мы разыскали мать. Когда та увидела дочь, она заплакала.

Колап сказала:

Не плачь. Я пришла спросить тебя: зачем ты продала меня? Почему ударила, когда я тебя целовала? Почему отпихнула, когда я цеплялась за тебя? Тебе дали пятьдесят долларов.

Я тебя не продавала, — ответила женщина заикаясь. — Я даже не знала, что это публичный дом.

Как ты можешь говорить такое?

Нам нечего было есть.

Неправда. До сих пор тебе жилось очень даже неплохо.

Тут заговорил младший брат Колап. Он сказал, что боится за маленькую сестру — мать может продать и ее. Вот только девочка увечная, и ее никто не берет.

Ты ничуть не изменилась. Но ты мне больше не мать. Вот моя мама, — тут Колап показала на меня. Не она родила меня, но она дала мне все остальное.

Мы ушли. Колап не хотела больше оставаться в этом доме скорбей. Ей было восемь, она выглядела совсем ребенком, но ее дух был сломлен тяжестью недетских страданий.

Теперь Колап четырнадцать, она живет в нашем детском центре. Колап стала высокой, она первая ученица в классе. Но девушка ни разу больше не вспоминала про мать. Говорила только, что когда настанет время уйти из центра, заберет с собой брата и сестру. И обязательно определит их в школу.

Иногда родители подают на нас в суд, чтобы вернуть дочерей, а потом снова продать их. Это прибыльное дело. Но на нашей стороне закон. Мать, продавшая дочь, дискредитирует себя. Мы же, согласно нашему уставу, даем приют и защищаем права именно таких детей.

Временами, когда я вижу, что творится вокруг, все во мне закипает от ненависти. Недавно рассматривалось дело одной девочки, Касенг. Однажды вечером, когда родителей не было дома, девочка шла по улице. Ее поймали не то шесть, не то семь подвыпивших мужчин, которым было за пятьдесят. Касенг было восемь. Они завели ее в дом и по очереди изнасиловали. У девочки был слишком узкий вход — тогда они взяли нож и порезали ей вагину. Кто-то принес Касенг к нам. Я отвезла девочку в больницу, где ей зашили порезы. Потом я пошла в полицию и написала заявление. Касенг начала выздоравливать. Ее мать, очень бедная, отказалась от дочери. Сказала, что та с самого рождения приносила одни несчастья.

Когда подошел срок рассмотрения дела Касенг, меня в суде не было. Но там присутствовал один из наших работников. Вышло так, что насильники подкупили судью. Они сказали, что девочка была одета чересчур вызывающе и что они заплатили ей. Эти взрослые мужчины не только не раскаивались в содеянном, а цинично заявили, что вообще не видят в произошедшем никакой проблемы — мол, девочка еще слишком мала, у нее вся жизнь впереди. Судья постановил, что невозможно отправить людей такого почтенного возраста в тюрьму, и жестокие насильники остались безнаказанными.

Эта девочка, совсем еще ребенок, пострадала от всех: от мужчин, от судей, от собственной семьи. У нас была возможность обжаловать решение, но девочка не хотела, она упрашивала нас не настаивать. «Я не хочу видеть их, не хочу слышать то, что они будут рассказывать обо мне, — говорила она. — Я никогда больше не пойду в суд».

Злость буквально душила меня, и я решилась на отчаянный поступок — поговорила с одним человеком, советником премьер-министра, который помогал мне и раньше. Я спросила его: как такая судебная ошибка возможна в стране, называющей себя цивилизованной? Как возможно допускать такой уровень коррумпированности в судах? Совершено ужасное преступление. И оно остается безнаказанным.

Мой друг ознакомился с делом и вернул его в суд. Мы все еще ожидаем решения, убежденные, что девочка может рассчитывать на какую- либо компенсацию. Но невозможно решать так каждый судебный вопрос — я не могу звонить высокопоставленным лицам всякий раз, как мы проигрываем в судах. Ведь иногда таких дел бывает по нескольку в месяц.

Даже если мы приложим все усилия к тому, чтобы какой-то подобный случай был известен всем и каждому в стране и в правительстве, и политики попытаются заставить судебную машину работать как должно, она все равно забуксует. Законы в Камбодже существуют, но их никто не соблюдает. Все решают деньги. Можно подкупить судью, полицейского — кого угодно. Бывает, в минуты отчаяния мне хочется бросить все, опустить руки. Мне кажется, что я слишком слаба, чтобы справиться со всем этим: сутенерами, коррупцией, судьями, которые даже не продаются, потому что уже давным-давно куплены…

Коррупция все равно что гангрена, разъедающая наши правоохранительные органы и судебную систему изнутри. Слишком часто правосудие продается. Поначалу, даже когда нашей организации удавалось настоять на полицейском рейде по борделям, сутенеры уже через несколько дней оказывались на свободе.

Со времени основания AFESIP мы возбудили около двух тысяч дел. Выиграли же только процентов пять, и только те, что рассматривались в последнее время. Теперь мы лучше подкованы юридически, и судьи, как мне кажется, ведут себя осторожнее — знают, что люди из AFESIP так просто не сдаются. И все же редко когда преступники получают больше полугода тюрьмы — большинство освобождаются через несколько дней пребывания под стражей.

Может, раньше, до режима Пол Пота, в Камбодже было иначе. Даже и сегодня в сельской местности встречаются добрые люди — им небезразличны их соседи, они всегда готовы поделиться своей едой с незнакомым человеком. Но я родилась уже после грандиозного перемещения, разорвавшего страну на части. Сколько помню себя, всюду видела сплошную жестокость, все вокруг продавалось. Где же замечательные традиции нашего народа? Ще высокая мораль исповедующих буддизм?

Вот я — обычная буддистка, каких много. Иногда я бываю в храме, жертвую рис на еду престарелым из нашей деревни. Но ведь мужчины, измывающиеся над девочками, тоже посещают храмы. Они что, тоже буддисты?

Однажды я задала этот вопрос настоятелю храма, куда я захожу. Он сказал: «Сомали, о чем ты говоришь! Уже тридцать лет как закончилась война, а у нас до сих пор есть такие монахи, которые ходят в бордели и насилуют малолетних. Но есть и другие, праведные, которые даже не задумываются о том, почему творят добро».

Десять лет я потратила на борьбу — это были десять лет боли. Я не могу отрешиться от страданий девочек. У нас с ними одни и те же раны. Я разделяю их мучения, их страхи. Мне трудно удержаться и не обвинить всех мужчин за то, что творят некоторые из них.