Читаем без скачивания Жизнь Владислава Ходасевича - Ирина Муравьева

Он был одним из самых глубоких и тонких ценителей стихов, какие мне встречались. Но и здесь у него были два „пунктика“, против которых не помогало ничто: во-первых, он утверждал, что качество первой строчки всегда определяет качество всего стихотворения; во-вторых, считал почему-то, что если в четырехстрочной строфе первый стих рифмуется с четвертым, а второй с третьим, то это — пошлость. Я соглашался покривить душой и помириться на компромиссе: безвкусица. Но Гершензон настаивал на пошлости. Так и не сговорились».

«К тем, кого он изучал, было у него совсем особое отношение. Странно и увлекательно было слушать его рассказы об Огареве, Печерине, Герцене. Казалось, он говорит о личных знакомых. Он „чувствовал“ умерших, как живых. Однажды на какое-то мое толкование стихов Дельвига он возразил:

— Нет, у Дельвига эти слова означают другое: ведь он был толстый, одутловатый».

Гершензон был человеком не просто добрым, но деятельно добрым. Он готов был опекать по-отцовски, помогать, когда его даже и не просили. Сохранилось его письмо Андрею Белому, написанное в 1917 году: «Милый Борис Николаевич, у меня к Вам дело. Владислав Фелицианович Ходасевич находится в стесненном положении: необходимо ему помочь…» Он предлагает организовать вечер поэтов в пользу Ходасевича и призывает Андрея Белого принять в нем участие.

Ходасевич сильно нуждался в таком старшем друге — отцовской заботы ему не хватало давно. И он действительно шел к Гершензону со всеми своими делами, несчастьями, стихами…

В «Некрополе» Ходасевич очень тепло рисует облик Гершензона — человека чудаковатого, с головой погруженного в ученые занятия, но и умеющего быть иногда и практичным, необычайно доброго, верного и заботливого товарища.

С Гершензоном Ходасевич часто бывал тогда у Н. А. Бердяева, ведя разносторонние интеллектуальные разговоры и обсуждая текущие события.

Сближала еще, конечно, и проблема еврейства, которая Гершензона живо интересовала. Он обсуждал ее в письмах даже с таким переменчивым в своих высказываниях на этот счет собеседником, как В. В. Розанов, питавшим постоянный интерес к истории еврейского народа, к еврейской культуре. Гершензон словно всколыхнул и в Ходасевиче этот интерес, с его помощью Ходасевич более явно ощутил эти свои скрытые до сих пор в глубине души корни. И по точному наблюдению И. П. Андреевой, словно освободился от какой-то неловкости, от ложного стыда за свое происхождение; может быть, и за деда. Гершензон познакомил его с Львом Яффе, издающим в Москве журнал «Еврейская жизнь» и литературный альманах «Сафрут». Именно Яффе задумал издать еврейскую стихотворную антологию. Ходасевич составлял, редактировал ее вместе с Яффе, и сделал ряд переводов, очень точных, колоритных и звучных. Гершензон написал к антологии предисловие.

Переводами Ходасевич вообще много занимался в те годы для заработка. Он переводил армянских, латышских поэтов для издательства «Парус» в 1916 году; польских поэтов, в том числе Мицкевича, Красиньского, для издательства «Товарищество» уже позже, в 1919 году, — сборник этот так и не появился в печати.

Переводы из еврейской поэзии захватили его. В 1918 году вышел сборник молодой еврейской поэзии, в 1922-м — «Еврейская антология». Стихи переводились с древнееврейского, которого Ходасевич, конечно, не знал. Подстрочник ему делал Яффе, он же писал и латинскую транскрипцию еврейских текстов, чтобы Ходасевич знал, как это звучит в подлиннике. Особенно привлекала Ходасевича поэтика Саула Черниховского — в ней он ощущал нечто действительно древнее, родственное пустыням древнего бытия и в то же время человечески теплое, неунывающее и в этом тоже вечное. Позже, в эмиграции, он перевел поэму Черниховского «Свадьба Эльки» и познакомился с самим автором. В Париже было затеяно роскошное издание «Свадьбы Эльки» к 25-летнему юбилею литературной деятельности Ходасевича (261 экземпляр, с иллюстрациями), но оно так и не состоялось из-за его дороговизны…

В стихах других еврейских поэтов Ходасевич тоже находил близкие ему мотивы:

Знак Каина на лбу у всех народов,Знак подлости, кровавое пятноНа сердце мира. И глубоко въелсяТот страшный знак, и смыть его нельзяНи пламенем, ни кровью, ни водоюКрещения… —

это строчки из Шнеура, и мотив этот еще будет в дальнейшем звучать в стихах Ходасевича.

Или из стихотворения Фришмана «Ночью»:

Как одинок я стал с моею тайной,С моей мечтой!Ужель в свой дар напрасно я поверил,О, Боже мой?

Переводы решены, конечно, в духе поэтики Ходасевича…

Лев Яффе пишет в своих воспоминаниях, что Ходасевич сказал ему однажды, как хотел бы он побывать в Палестине. Он впервые проникся духом древнего народа, кровь которого текла в его жилах.

Дружеские общения Ходасевича в этот период жизни довольно широки и разнообразны. Он посещает вечера поэтессы Любови Столицы, колоритной фигуры московского литературного мира. Ее девичья фамилия — Ершова; она — дочь зажиточного ямщика, дама богатая, красивая и склонная к разгульному веселью. Кружок ее под названием «Золотая гроздь» весьма своеобразен, в духе символистских игрищ начала века, но с другим оттенком. О нем упоминает в своих воспоминаниях с явной симпатией к хозяйке вторая жена Соколова-Кречетова, актриса Лидия Рындина:

«Помню вечера „Золотой грозди“, которые она устраивала: приглашения на них она посылала на белой карточке с золотой виноградной кистью сбоку. В уютной квартире выступали поэты, прозаики со своими произведениями, в числе их и хозяйка. В платье наподобие сарафана, на плечи накинут цветной платок, круглолицая, румяная, с широкой улыбкой на красивом лице. Говорила она свои стихи чуть нараспев, чудесным московским говором. Под конец вечера обычно брат хозяйки пел ямщицкие песни, аккомпанируя себе на гитаре. И над всем этим царил дух широкого русского хлебосольства. Не богатства, не роскоши, а именно хлебосольства».

Входящих в квартиру встречал брат Столицы, Алексей Никитич Ершов, в венке из виноградных лоз, и подносил каждому золоченую чашу вина.

Другая современница, поэтесса и художница Н. Я. Серпинская, в своих неизданных мемуарах описывает эти вечера гораздо более вольно и неприязненно, приподымая завесу благопристойности:

«Любовь Никитична — хмельная и ярко дерзкая, с <…> вакхическим выражением крупного лица с орлиным властным носом, серыми, пристальными, распутными глазами, в круглом декольте, с приколотой красной розой и античной перевязью на голове, с точки зрения комильфотной выглядела и держалась претенциозно, вульгарно и крикливо. Говоря о ней, дамы всегда вспоминали ямщицкое происхождение Ершовых, дед которых держал постоялый двор. <…>