Читаем без скачивания Каменный фундамент - Сергей Сартаков

— Конечно, ничего опасного пока нет, — говорила сестра, и слово «пока» больно отдалось у меня в ушах, — но вообще-то прошло не совсем благополучно. Поправится… Главное, что сын… Очень ей сына хотелось… Приходите… Навещайте…

Сестра проводила меня до двери, и в слабом пожатии ее руки я не нашел ободряющего ответа.

За недолгое время, пока я пробыл в больнице, погода переменилась. Ветер усилился, начался густой снегопад. Жесткие, плотные крупинки стремительно низвергались с потемневшего неба, стучали, биясь о заборы, о ставни домов. Все кругом стало однообразным, скучным, неуютным…

По засыпанным снегом ступеням я поднялся на широкое крыльцо городского почтамта. Надо известить Алексея. Но слова радости сейчас были бы ложью, а слова лжи не несли в себе радости, и составление письма к Алексею впервые в жизни представилось мне тяжелой обязанностью. Я написал сначала все, как есть, — и разорвал написанное. Ведь это первые часы, первые впечатления, и, может быть, действительно опасного нет ничего, а письмо пойдет, с полпути его не вернешь… И пока придут успокоительные вести, Алексей будет томиться, страдать и сидеть ночами без сна, сжимая в руке этот жгущий душу клочок бумаги. Искусственно строя фразы, я написал второй вариант, не пожалев восклицательных знаков, и сам не смог прочесть: фальшивые слова, без мысли, без души… Лучше не говорить вовсе, чем говорить так!.. На телеграфном бланке я набросал: «Алеша, поздравляю с сыном», сложил вчетверо, всунул в конверт и, чтобы избежать еще новых раздумий, поспешно бросил конверт в почтовый ящик.

Потянулись тревожные дни. Почти каждый час кто-нибудь из нас заходил в больницу и справлялся о здоровье Катюши. А вечером мы собирались вместе, чтобы в который раз сказать друг другу:

— Ничего…

Врачи, сестры, сиделки в больнице на вопрос: «Как Катя?» — тоже отвечали: «Ничего». В один из первых дней болезни и Катюша нам переслала записку: «Ничего. Все пройдет…» А температура уже и в то время грозно и неумолимо держалась у самых высоких делений термометра.

Приходили письма от Алексея. Больше скрывать от него было нельзя. Он писал коротко и часто, случалось, по два письма в один день. Письма были полны смятения, содержали десятки вопросов…

А что можно было ответить на них?

В тревогах наступил тот день, когда новорожденного собрались регистрировать в загсе. В это утро Катюше было особенно тяжело. Ей передали записку, сиделка вернулась с пустыми руками, — Катя ничего не ответила.

— Прочитала, закрыла глаза, — значит, согласна, — пояснила сиделка.

Об имени ребенка в свое время немало было разговоров. Назывались десятки красивых имен. Их складывали с именем отца: Константин Алексеевич, Евгений Алексеевич, Виктор Алексеевич, Алексей Алексеевич… И примеряли, как будет звучать уменьшительно: Костенька, Женечка, Витенька, Алешенька… Катя смеялась, и трудно было понять, какое имя нравится ей больше всего. Алексей всегда писал только о сыне, так, словно бы «сын» было имя ребенка. Дед Федор поговаривал, что не худо бы назвать и Федей: и родовая память останется, и Федор Алексеевич хоть кому подойдет — и инженеру и генералу… Устинья Григорьевна загадывать вперед не любила и сердилась, когда завязывался такой разговор.

— Дождитесь сначала, — ворчала она, — придумать имя недолго.

Все это прежде казалось забавным, теперь было не до шуток. Дается человеку имя, одно на всю жизнь, надо выбрать красивое. А выбирать предстояло не тем, кому следовало. Как отнять у матери счастье первой назвать своего ребенка? И мы все согласились, что по праву, вытекающему из крайней необходимости, это могла сделать только бабушка…

Устинья Григорьевна сама пошла в загс. Надела свое лучшее платье, приколола брошку — костяную ручку, державшую золотой брусочек с подвесками, — подарок мужа в давние-давние времена ее молодости, повязалась серым пуховым платком и пошла. Было немного наивно так наряжаться, в загсе снимать шубу не требовалось, никто не увидит ни платья, ни брошки, но Устинья Григорьевна на этот счет имела свои убеждения. Обычай. Очень хороший обычай. Торжественность такого события должна быть подчеркнута во всем.

— Нет имени — нет и человека, — твердила Устинья Григорьевна, собираясь в загс. — Родится дитя — для отца с матерью только; имя ему наречешь — народу дашь человека.

— А какое все-таки имя?..

— Рукавичкой не назову, — отмахнулась она, — и Винтервальтером тоже.

Она всегда отвергала имена, взятые от названий бездушных предметов или от вовсе отвлеченных понятий. Эдуарды, Альберты, Генрихи, Эммануилы тоже не нравились ей. Русский человек должен носить русское имя.

Устинья Григорьевна назвала внука Василием. Этому удивились все. А дед всерьез рассердился.

— Один Василий и другой Василий? Эх! Ну что это ты! Как же мы различать их будем?

— Различим. Не пятаки медные, — сказала Устинья Григорьевна. — Растерялась. Спросили меня — не поняла сама, как ответила. Вспомнилось, видно, о старшеньком.

В тот же вечер переслали записку Катюше.

Сиделка после рассказывала:

— Подумала она, вначале брови сдвинула — и вдруг озарилась. «Васильки», — говорит. Лето, что ли, ей вспомнилось? И тут же ее опять в забытье бросило…

Медленно тянулись дни. Мы почему-то все ждали перелома болезни на девятые сутки. Потом на одиннадцатые, на тринадцатые, на семнадцатые… Но каждый раз, словно нарочно, в эти дни температура поднималась еще на две-три десятых.

Перелом свершился внезапно.

Тот, кому не приходилось метаться ночами по углам своей комнаты в тревоге за жизнь близкого человека, не поймет, какой музыкой прозвучали нам два маленьких слова, произнесенные однажды утром дежурной сестрой: «Ей лучше…»

Не знаю, с каким торжеством сравнить тот день, когда мы перевезли Катюшу домой, могли сидеть рядом с ней, разговаривать и без конца глядеть на ее бледное лицо с темными кругами под глазами, нажженными высокой температурой.

Болезнь сильно изменила Катюшу. Она вся словно вытянулась, руки с иссохшими пальцами походили на руки ребенка, и глаза потеряли прежнюю голубизну. Безграничная усталость сквозила в ее взгляде, она готова была спать круглые сутки. Оживлялась Катюша только тогда, когда брала на руки маленького Василька.

Устинья Григорьевна сердито ворчала на нее:

— Не утруждай ты себя. Погляди, на кого ты сама стала похожа: не человек — тень бесплотная.

— Мне хорошо, мама! Сколько лет я этого ждала…

— Ну и еще подождешь! Тебе сейчас — никого другого, а только себя лелеять. О себе одной думать надо…

И отнимала у нее Василька.

Катюша ладонями закрывала глаза, медленно шевеля кончиками пальцев, разглаживала морщины на лбу — они недавно появились у нее — и потом, враз отнимая ладони, смотрела на мать непокорным взглядом.

— Нет, мама, о себе только думать я никак не могу, — говорила она и повторяла: — Нет, не могу…

Дед Федор обычно в эти споры не вмешивался, но по всему было видно, что он на стороне дочери. Старик подзывал к себе старшего Василька и назидательно говорил ему:

— Вот с вашим братом морока какая! Опять же и без вас никак невозможно. Самое в жизни вы дорогое, ради вас все отдашь. Ты мотай это на ус.

— Усов нету, деда, — виновато признавался мальчик. — Ты помотай пока себе…

— Эка, помотай! У меня не то на усы — и на бороду сколько хошь намотано.

Василек недоверчиво крутил головой: ничего у деда не намотано ни на усы, ни на бороду.

Старший Василек ревниво посматривал на младшего брата. Как ни старалась Катюша справедливо делить свою любовь меж ними, на долю младшего доставалось больше. Она корила себя за это, хотя — тоже по справедливости — корить было не за что: через большие страдания достался он ей, и сейчас не старший, а он нуждался в ней поминутно. Не знаю, было ли это заметно еще кому-нибудь, кроме нее самой и старшего Василька, но для меня неожиданным прозвучал вопрос Катюши, который она, оглядывая спящих детей, однажды задала нам всем сразу:

— Вся душа моя с маленьким. А прежде старшенького без памяти любила. Неужели оттого это, что маленький мне родной, а тот не родной?!

Кто мог бы ответить на такой вопрос? Каждому казалось, что большая любовь к родному — законная любовь. А вслух выговорить это было нелегко.

— Ну, как же вы думаете? — рука Катюши тревожно потянулась к морщинкам на лбу. Ее беспокоило наше молчание. — Скажите вы мне.

Нужно было что-то ответить, и мы свободно вздохнули, когда заговорил дед Федор:

— На весах, Катюша, любовь не развесишь. Как поделится, так тому и быть. На этом, на любви, вся жизнь наша построена. От того и складывается она, а бывает, и раскалывается. Только в этом деле ты сама себя зря запутала. Любовь — не вода, что из одной бочки черпай да на разные дела расходуй. Любовь ко всякому только своя: к отцу своя, к матери своя, к мужу своя и к детям своя. И никакими мерами тут не сравнишь, кого любишь больше и кого меньше. Разная любовь — разная ей и мера. Любишь ты сынка родного, не равняй на ту же любовь не родного. Тому своя любовь. А томишься ты потому, что сразу старшего не той любовью полюбила. Пришел второй и правильно свое место занял.