Читаем без скачивания Повести и рассказы - Леонид Гартунг

Не знаю, что бы мы делали без Морячка и Бекаса. Даже впятером мы закончили погрузку в третьем часу ночи. Бекас ушел, ни с кем не попрощавшись. Следом за ним Трагелев и завхоз. А позади всех поплелись мы с Морячком. Ему не хотелось бросать меня одного. Помню, присели отдохнуть на каменном крыльце ветеринарной аптеки. Морячок достал из кармана облепленную махоркой ириску и протянул мне:

— На, съешь.

Я с жадностью стал жевать ее. Захотелось пить. Поел снега — стало легче.

Морячок устал меньше, поэтому он мог еще говорить. Стал убеждать меня, что Зоя Маленькая отличная девчонка. Я только соглашался.

Этот путь до Черепичной по пустынным белым улицам запомнился мне на всю жизнь. Мне самому пока не ясно, но что-то в эту ночь произошло. Нет, дело не в том, что мы все-таки нагрузили вагон. Случилось что-то другое, очень важное — с Бекасом, с Морячком, со мной и даже Трагелевым…

Ты взяла б и описала мне один свой день. Почему-то хочется знать, как ты живешь. Алексей».

16

На другой день Домрачев вызвал меня к себе.

— Спасибо, — сказал он. — Все знаю. Сейчас иди домой и выспись. Обойдемся без тебя. А вечером оденься потеплее и приходи к Деревянному мосту. Где-то около него мы выгрузим лыжную болванку. Выгрузим, а увезти на склад не успеем. Нужно будет покараулить, чтоб не растащили. Договорились?

После вчерашней работы болело все тело. Я ушел домой и завалился спать. В ту пору по улице имени Розы Люксембург, затем через Каменный мост и по Набережной реки Ушайки проходила железная дорога. Главное ее назначение — снабжать старую электростанцию каменным углем. Вот по этой-то дороге и подвезли нам болванку. Ночь выдалась теплая. Не холоднее семи-восьми градусов. Я соорудил нечто вроде шалаша, чтобы укрыться от ветра, который дул с Томи. Все шло спокойно. Никто и не подумал воровать болванку. Я сидел в шалашике и покуривал. Спать не хотелось. Можно было не торопясь обдумывать свою жизнь.

Часа в два ночи послышались чьи-то шаги. К моему шалашику подошла Катя Мурашова.

— У тебя здесь прямо-таки квартира.

— Лезь ко мне.

— А поместимся?

Беспокоилась она напрасно — поместились мы отлично. Она уселась рядом со мной, расстегнула ватник, вынула из-за пазухи что-то завернутое в тряпицу.

— На вот тебе… Картовочки горячей.

— А ты?

— Не хочу. Я поела и сюда пошла.

Пытался отказаться, но она настояла, чтобы я поел. Когда картошка была съедена, наступило неприятное время: Катя понимала, что пора уйти, а уходить ей не хотелось. Тихо спросила меня:

— Кому это ты руки целовал?

— Когда? — удивился я.

— А я не забыла. В Саратове какая-то приходила.

— Не руки, а руку…

— Все-таки, кто она?

— Соседка.

— Соседкам руки не целуют.

— Не только соседка.

— Я это сразу поняла…

Вспомнил: один палец был завязан бинтом. Сквозь свежую марлю проступала кровь, не успевшая еще потемнеть.

— И что ты в ней хорошего нашел? Одна кожа и кости.

— Катя, ты глупости говоришь.

— Ладно, не буду.

Она ушла. Я посмотрел вслед — по тому, как она шла, мне показалось, что она плачет.

Из всего этого я вдруг сделал совершенно нелогичный вывод: мне обязательно надо найти Ольгу. Обязательно. От нее зависела вся моя жизнь.

Утром я узнал о двух неприятных происшествиях на комбинате. Во-первых, этой ночью кто-то обокрал кладовую. Сорванный замок валялся около двери. Воры унесли несколько пар резиновых сапог и валенок, новые комбинезоны, наждачные круги и эмалированные кастрюли. Во-вторых, исчезли двое «беспризорников». Теперь из всех «беспризорников» на комбинате остались только Морячок да Бекас.

— Воспитали, называется, — усмехнулся Трагелев.

Нас по очереди вызывали в кабинет Домрачева. Незадолго до обеда вызвали меня. За столом сидел милиционер. Он спросил, видел я кого-нибудь в ту ночь. Нет, я никого не видел. (О том, что приходила Катя, я промолчал. Она тоже об этом не сказала ни слова.)

Мне показалось странным, что на нашем складе хранились такие вещи, которых мы в глаза не видели: комбинезоны и кастрюли, например. Ну, комбинезоны еще понятно… Но при чем кастрюли?

Трагелев, выслушав меня, презрительно фыркнул:

— Детские рассуждения. Как можно не понимать? Домрачев умный мужик — берет все, что дают. Ты думаешь, станки или болванку кто-нибудь ему даст за красивые глаза? У хозяйственников все идет сейчас баш на баш.

В одной из книг, которыми меня снабжал Буров, я прочел, что ненависть не менее наблюдательна, чем любовь. Когда я возвращаюсь домой, нет минуты, чтобы чувствовать себя свободно. Все время не покидало меня ощущение, что за тонкой фанерой находятся враждебные люди.

Хуже всего приходилось по воскресеньям, когда хотелось отоспаться и отдохнуть, а старики целый день ссорились или занимались воспоминаниями.

В воскресенье старики никуда не ходили. Не стрекотал на машинке Георгий Иванович. Слепой с утра прилипал к обогревателю печки и весь день бубнил что-нибудь. Ему не требовалось никакого предлога, чтобы начать рассказывать:

— После революции Колчак пришел. Этот бы порядок навел…

— А почему ж не навел? — подначивала его Аграфена Ивановна.

— Потому что спервоначалу слишком круто взял, оттого и запалился. И еще ошибка — мужика стал потрошить. А сибирский мужик — он сурьезный, не любит, чтобы его трогали. У братьев моих шесть лошадей мобилизовали. Вместо них бумажки выдали… А что с этих бумажек, их в плуг не запряжешь.

В разговор опять вмешалась Аграфена Ивановна, на этот раз не для того, чтобы позлить старика, а чтобы высказать свои взгляды.

— Сам не знаешь, что буробишь — вздумал Колчака хвалить, а я скажу тебе — и при нем никакого порядка не было. Николашка хоть никудышный царь, а при нем больше законы соблюдались. Во всем порядок. Ежели ты благородных кровей — почет тебе и уважение. Нет благородства — опять путь не заказан: деньги наживай, человеком будешь. Каждый себе свой путь находил. Кто промыслом занимался, кто золотишко мыл, кто торговлю открывал. Всяк по возможности…

— А кто ближнему горло резал… — в тон ей продолжал слепой.

Но Аграфену Ивановну не так-то легко было смутить.

— И это было — резали те, кто побыстрей разжиться хотел. Смелые люди и тогда были. Молодые да бесстрашные…

Тут не выдерживал даже Георгий Иванович, который обычно упорно молчал. Внезапно осмелев, он заметил Аграфене Ивановне:

— Ты вот смелых хвалишь, а если б нашелся такой, который тебе горло перерезал — тебе бы понравилось?

— А у меня и брать нечего… Резали кого? Купцов и кассиров. С них было что взять, а нас, мелких людишек, и тогда не трогали.

— А студентов избивали? — спросил Георгий Иванович.

— Тех за политику.

Георгий Иванович хотел еще что-то возразить, но только энергично пошевелил усами.

Вообще я заметил, что Аграфена Ивановна ведет фальшивую игру: заигрывая и подкармливая Георгия Ивановича, она, вместе с тем, не порывала окончательно с Захаром Захаровичем, даже делала вид, что именно он является ее законным мужем. Так, однажды она водила его в гости к каким-то своим старым знакомым. Оттуда он вернулся навеселе.

По воскресеньям Аграфена Ивановна блаженствовала — спала чуть не до полудня, затем неторопливо пила чай со вчерашними кусками, потом долго молилась. Однажды она показала тете свою фотографию, где была снята с первым мужем. Оказывается, в молодости она была миловидна — не только не имелось теперешних усов, но даже нос не был так безобразно вдавлен в череп.

Всех она сумела приспособить к делу: Захар Захарыч и Настасья Львовна снабжали ее хлебом, Лита приносила домой сметану, куски рафинада и всем этим делилась с Аграфеной Ивановной, Георгий Иванович с утра до ночи сидел за швейной машиной.

Только мы с тетей Машей были невыгодными жильцами. Даже квартплату за наш угол мы платили как полагалось, в жакт, а не ей.

17

Иногда хотелось поговорить, посоветоваться, но с Буровым разговора не получалось. Я приходил, выслушивал импровизированную лекцию об Уайльде или Метерлинке, которых никогда не читал, и уходил домой, иногда не произнеся никаких слов, кроме «прощайте».

Дома тоже не с кем было говорить. Тетя Маша заботилась обо мне, как могла, но разговаривать нам было не о чем.

Старики по-прежнему каждый вечер читали по складам «Святую книгу» и обсуждали прочитанное.

Лита частенько заглядывала ко мне, чтобы проследить по карте положение на фронтах, переставить несколько флажков на запад.

— Однако далеко еще до Красного Луча.

Иногда она делала попытки подружиться со мной, но не могла побороть своей насмешливости. Заметив в моих руках книгу, спрашивала язвительно: